– Кто знает, может быть и можете. Вы состоите с миссис Рид в каких-нибудь родственных отношениях?

– Думаю, что нет, сэр.

– А по отцу у вас есть родственники?

– Не знаю. Я как-то спрашивала тетю, она говорит, что, может, и есть какие-нибудь оборванцы низкого происхождения по фамилии Эйр, но ей о них ничего не известно.

– А если есть таковые, вы поехали бы к ним?

Я задумалась. Бедность и взрослых удручает, а детей тем более. Дети не понимают, что человек может быть бедным и в то же время деятельным, работящим, что бедность может быть достойной. Для них бедность – это заношенная одежда, вечное недоедание, погасший очаг в доме, грубые манеры, грехи и пороки. Для меня бедность была синонимом падения.

– Нет, я не хотела бы пойти к беднякам, – наконец ответила я.

– Даже если бы они были добры к вам?

Я отрицательно покачала головой. Я не представляла себе, каким образом бедные люди могут выразить свою доброту. А потом надо будет еще привыкать говорить, как они, перенимать их манеры держать себя, придется остаться необразованной. Потом вырастешь – и станешь одной из тех женщин, которых я часто видела здесь в деревне: они вечно возятся с ребятишками да стирают белье. Нет, я не такая геройская, чтобы покупать свободу ценой падения в нижние слои общества.

– А ваши родственники – они что, так бедны? Они рабочие?

– Не могу сказать. Тетя говорит, что если они и существуют, то наверняка какие-нибудь нищие, и мне не пристало ходить побираться с ними.

– А в школу вы хотели бы пойти?

И снова я задумалась. Что я знала о школе? Почти ничего. Иногда Бесси рассказывала: мол, там молодых леди гоняют, как каторжных, так следят за осанкой, что заставляют корсеты на спине носить, и вообще делают из них настоящих леди. Джон Рид ненавидел свою школу, а учителя ругал всякими словами, но Джон Рид был мне не пример, рассказы же Бесси (она взяла их со слов молодых леди той семьи, в которой она работала перед тем, как прийти в Гейтсхед) насчет строгостей школьной дисциплины наводили на меня ужас, но, с другой стороны, в равной мере восторгали меня тем, чему там научились эти самые молодые леди из той семьи. Бесси любила рассказывать, какие красивые пейзажи и цветы они рисовали, какие песни пели и представления разыгрывали, какие кошельки вязали, к тому же и книги с французского языка умели переводить. Помимо того, школа означала полную перемену в жизни: это экскурсии и поездки, полное отрешение от Гейтсхеда, выход в новую жизнь.

– В школу я пошла бы, – вслух закончила я свои размышления.

– Что ж, хорошо! Ничего невозможного нет, – промолвил мистер Ллойд, вставая. – Да, надо менять обстановку, – добавил он себе под нос, – нервы никуда не годятся.

Вернулась Бесси, и в тот же момент послышался шум колес по гравию.

– Ваша хозяйка, няня? – спросил мистер Ллойд. – Надо будет до ухода переговорить с ней.

Бесси пригласила его пройти в малую столовую, а сама ушла. Из последующих разговоров я поняла, что аптекарь попробовал посоветовать ей, чтобы меня направили в школу, и его советы были с готовностью услышаны, потому что, как сказала Эббот, болтая по этому поводу как-то вечером с Бесси – они что-то шили в детской, а я в это время, как они думали, спала: «Миссис так рада отделаться от этого надоедливого и зловредного дитятки, которое только и смотрит, чтобы напакостить кому-нибудь». Эббот, кажется, считала меня каким-то маленьким Гаем Фоксом. (Участник заговора в начале XVIII века с целью убийства короля).