Расстояние от рон-пуэна до парковой стены было довольно велико. За ее пределами начинался красивый, поросший вязами склон, формой напоминавший полумесяц. Такой же склон, засаженный экзотическими деревьями, имелся и на территории парка. Сложенные вместе, эти два «полумесяца» образовывали круг, в котором и находились рон-пуэн и охотничий домик. В обветшалых комнатах первого этажа Мишю обустроил конюшню, хлев, дровяной сарай и кухню. О былой роскоши здесь напоминала лишь прихожая, пол которой был выстлан черными и белыми мраморными плитами; попасть сюда со стороны парка можно было через дверь с маленькими квадратными стеклами – такие можно было увидеть в Версале, пока Луи-Филипп не превратил его в «богадельню французской славы»[14]. Внутри павильона имелась центральная деревянная лестница – источенная червями, но не утратившая своего очарования. Она вела к пяти комнатам второго этажа, потолки в которых были несколько низковаты. Над ними простирался огромный чердак. Венчала это почтеннейшее здание четырехскатная крыша c гребнем, украшенным парой свинцовых букетов, и четырьмя слуховыми окошками, которые не зря так любил Мансар: во Франции аттики и плоские «итальянские» крыши – нонсенс, против которого протестует даже климат. Мишю хранил здесь сено. Часть парка, примыкавшая к павильону, была оформлена в английском стиле. В сотне шагов от павильона когда-то было озерцо, ныне превратившееся в изобилующий рыбой пруд. Он напоминал о себе легким туманом над кронами деревьев да тысячеголосым хором лягушек, жаб и других земноводных, которые с заходом солнца становятся особенно шумливыми. Ветхость дома, глубокое безмолвие парка, вид уходящей вдаль дороги, лес в отдалении, изъеденная ржавчиной ограда, каменная кладка, укрытая мхами, словно бархатом, тысяча других мелочей – все в облике этого здания, существующего и поныне, дышало поэзией.

В тот момент, когда началась эта история, Мишю стоял, опершись о замшелый парапет, на котором были разложены пороховница, картуз, носовой платок, отвертка и ветошь – словом, все необходимое для его подозрительного занятия. Стул, на котором сидела его жена, стоял возле входной двери, над которой все еще можно было рассмотреть искусно высеченный в камне герб де Симёзов с прекрасным девизом: «Cy meurs!»[15] Теща Мишю, одетая на крестьянский манер, поставила стул напротив дочери – так, чтобы та, спасаясь от сырости, могла поставить ноги на перекладину.

– Мальчик в доме? – спросил Мишю у жены.

– Убежал на пруд. Медом его не корми, дай повозиться с лягушками и всякими жуками, – отвечала мать Марты.

Мишю свистнул так, что обе женщины вздрогнули. Быстрота, с какой его сын явился на зов, свидетельствовала о деспотизме управляющего Гондревиллем. С 1789 года (а с 1793-го[16] – тем паче) он был едва ли не полновластным хозяином усадьбы. При одном упоминании о нем трепетали не только его жена, теща, слуга-подросток по имени Гоше́ и служанка Марианна, но и все соседи на десять лье вокруг. Думается, причину этого стоит объяснить не откладывая, чтобы закончить тем самым нравственный портрет Мишю.