Пророчество Данте - Джордж Гордон Байрон

Посвящение

Для той страны, прелестное созданье,

Где я рожден, но не найду конца,

Я строю лиру – песне подражанье

Великого Италии певца,

Но копией простой – очарованья,

Всей прелести бессмертной образца

Не передам; и жду я оправданья

В твоем лишь сердце нежном для творца.

В своей красе и юности – лишь слово

Ты молвила, и сердце вмиг готово

Исполнить все; на светлом юге нам

Из уст прекрасных речь звучит такая,

Цветет такая прелесть, взор лаская:

К каким не вдохновят они трудам?

Равенна, 21 июня, 1819 г.

Пророчество Данте

Во время одного посещения Равенны, летом 1819 года, автору подали мысль написать после того, как он вдохновился заточением Тассо, и что-нибудь на сюжет изгнания Данте, гробница которого составляет главную достопримечательность Равенны и в глазах жителей города, и для приезжающих туда иностранцев.

Я последовал этому совету и результатом является нижеследующая поэма из четырех песней, написанных терцинами. Если эти песни будут поняты и заслужат одобрение, то я предполагаю продолжить поэму дальнейшими песнями и довести ее до естественного конца, т. е. до событий нашего века. Читателю предлагается предположить, что Данте обращается к нему в промежуток времени между окончанием Божественной Комедии и своей смертью – незадолго до нее, и пророчествует о судьбах Италии в следующие века. Составляя этот план, я имел в виду Кассандру Ликофрона и пророчество Нерееу Горация, также как и пророчество Священного писания. Поэма написана стихом Данте, еerza rima, кажется еще никем не введеннным в наш язык, за исключением быть может м-ра Гэлее (Haylay); но я видел только один отрывок его перевода, приведенный в примечаниях к Калифу Ватеку. Таким образом, если я не ошибаюсь, эта поэма представляет собой метрический эксперимент. Песни коротки; они приблизительно такой же длины, как песни поэта, от имени которого я говорю – по всей вероятности напрасно заимствовав у него его имя.

Одна из неприятностей, выпадающих на долю современных авторов, заключается в том, что трудно для поэта, составившего себе некоторое имя – хорошее или дурное – избежать переводов на другой язык. Я имел счастье видеть четвертую песнь Чайльд-Гарольда переведенную на итальянский язык стихом, называемым versi sciolеi; это значит, что поэма, написанная спенсеровскими строфами, переведена была белыми стихами с полным пренебрежением к естественному распределению стихов по смыслу. Если бы и настоящая поэма, в виду ее итальянского сюжета, подверглась той же участи, я бы попросил итальянского читателя помнить, что если мое подражание великому «Padre Alighier» и не удалось, то ведь я подражал тому, что все изучают, но не многие понимают. До сих пор не установлено, что собственно означает аллегория первой песни Inferno, если не считать, что вопрос окончательно разрешен остроумным и вполне правдоподобным толкованием графа Маркети.

Итальянский читатель уже потому может простить мне неудачу моей поэмы, что вероятно не был бы доволен моим успехом; ведь итальянцы из вполне понятного национального чувства очень ревниво оберегают единственное, что у них осталось от прежнего величия – свою литературу; в теперешней ожесточенной борьбе между классиками и романтиками они очень неохотно разрешают иностранцу даже преклоняться или подражать им, и стараются опорочить его ультрамонтанскую дерзость. Я вполне это понимаю, зная, что сказали бы в Англии об итальянском подражателе Мильтону или если бы перевод Монти, Пиндемонте или Ариччи ставился бы в пример молодому поколению, как образец для их будущего поэтического творчества. Но я вижу, что отклонился в сторону и обращаюсь к итальянскому писателю, когда мне следует иметь в виду английских. Но будет ли их много или мало, a я должен им откланяться.