В кабинете мирового судьи стоял кондиционер. Время от времени он жужжал и погромыхивал, и так сильно охлаждал воздух, что Рэмбо начал дрожать. На человеке за столом был просторный голубой свитер. Его звали Добзин, о чем свидетельствовала табличка на двери. Он жевал табак, но, увидев Рэмбо, перестал.— Ну, будь я… — сказал он, скрипнув вращающимся креслом. — Когда ты мне звонил, Уилл, ты должен был сказать, что в город приехал цирк.Ну началось. Везде одно и то же. Всегда. Дело принимало поганый оборот, и он понимал, что ему следует уступить, иначе эти люди могут причинить ему массу неприятностей. Однако ж ему снова швыряют в лицо дерьмо, снова не дают житья, и будь он проклят, если снова смирится с этим.— Послушай, сынок, — сказал Добзин. — Я должен задать тебе один вопрос, я просто не могу его не задать. — У него было очень круглое лицо. Когда Добзин говорил, он языком запихивал табак за одну щеку, отчего она вспухала. — Я вижу ребят по телеку, они демонстрируют, бунтуют и вообще…— Я не хожу на демонстрации.— Интересно, у тебя не чешется от волос шея?Всегда они спрашивают одно и то же.— Раньше чесалось.Добзин почесал бровь, обдумывая свой ответ.— Да, наверное, ко всему можно привыкнуть, если, конечно, очень захочешь. А борода? Чешется под ней в такую жару?— Бывает.— Тогда зачем ты ее отрастил?— Мне нельзя бриться из-за раздражения на лице.Стоявший у двери Тисл, хихикнул.— Погоди секунду, Уилл, быть может, он говорит нам правду.Рэмбо не устоял перед искушением.— Нет.— Тогда зачем ты все это сказал?— Надоели вечные расспросы насчет бороды.— А почему ты отрастил бороду?— У меня раздражение на лице и мне нельзя бриться.Добзин словно получил пощечину.— Ну, пожалуй, я сам на это напросился, — сказал он через некоторое время, медленно растягивая слова. — Верно, Уилл? — Он коротко хихикнул. — Взял и сел в лужу. Это уж точно. Да, да. — Он пожевал табак. — Так какое у тебя обвинение, Уилл?— Их два. Бродяжничество и сопротивление аресту. Но это для начала, просто чтобы его задержать, пока я выясню, не разыскивают ли за что-нибудь этого парня. Лично я думаю, что его разыскивают за кражу.— Займемся сначала бродяжничеством.Это так, сынок?Рэмбо ответил, что нет.— У тебя есть работа? Ты располагаешь суммой больше десяти долларов?Рэмбо сказал, что нет.— Тогда ничего не поделаешь, сынок. Ты бродяга. За это полагается пять суток тюрьмы или пятьдесят долларов штрафа. Что выберешь?— Я только что сказал, что у меня нет десяти, где же черт возьми, я возьму пятьдесят?— Ты находишься в зале суда, — сказал Добзин, резко наклонившись вперед. Не потерплю бранных выражений в моем суде. Еще одно нарушение, и я накажу тебя за неуважение к суду. — Он умолк и принялся с задумчивым видом жевать табак. Мне так будет трудно сохранить беспристрастность, когда придется выносить приговор по второму обвинению. Я имею в виду сопротивление аресту.— Невиновен.— Я тебя еще не спрашивал. Подожди, когда спрошу. Что там с сопротивлением аресту, Уилл?— Я его подобрал, когда он пытался сесть в попутную машину, и сделал одолжение, вывезя за город. Я подумал, для всех будет лучше, если он у нас не задержится. — Тисл помолчал. — Но он вернулся.— У меня на то есть право.— Я опять увез его из города, а он снова вернулся, а когда велел ему сесть в мою машину, он отказался. И подчинился только под угрозой применения силы.— Думаете, я сел в машину, потому что испугался вас?— Он не хочет назвать свое имя.:— А зачем оно вам?— Говорит, что у него нет документов.— За каким чертом они мне нужны?— Хватит, хватит, я не могу сидеть тут вечно и слушать, как вы препираетесь, — прервал их Добзин. — Моя жена больна, и я должен был в.Пять уже быть дома и готовить детям обед. Тридцать суток тюрьмы или штраф двести долларов. Что выбираешь, сынок?— Две сотни? Господи, я же только что сказал, что у меня и десяти нет.— Тогда тридцать пять суток тюрьмы, — объявил Добзин, поднимаясь и расстегивая свитер. — Я хотел отменить пять суток за бродяжничество, но ты ведешь себя хуже некуда. Мне пора. Я опаздываю.Кондиционер зажужжал и загрохотал пуще прежнего, и Рэмбо теперь не знал, отчего он дрожит — от голода или от ярости.— Эй, Добзин, — вы еще не спросили, виновен ли я в сопротивлении аресту, сказал он.