– Потому что мы это можем, – сказал он, доверительно наклоняясь ко мне.

«Потому что мы это можем» – вот оно, кредо любой власти с тех давних времен, когда сама идея власти над себе подобными зародилась в головах наших далеких предков.

– Но это не причина, это всего лишь предлог.

– Оглянись вокруг! Девяносто девять процентов людей делают то, что им велено. Но ты и я… мы с тобой принадлежим к оставшемуся одному проценту. Мы берем то, что хотим, тогда как все прочие берут лишь то, что им позволяют взять.

– Люди восстают против этого.

– Бывает и такое, – согласился он. – Время от времени. Но потом один процент снова лишает их всех вольностей, а до кучи еще гордости и достоинства, и они возвращаются в свое исконное рабское состояние.

– Знаешь, – сказал я со вздохом, глядя в его бледно-голубые глаза, – я не то чтобы не согласен с твоими словами, но мне противно их слышать.

– И в этом вся прелесть! – вскричал он, хлопнув себя ладонями по бедрам. Затем, выдержав паузу и убедившись по моему виду, что я заинтригован такой реакцией, продолжил: – Вот, смотри… Моя мать умерла, когда я был совсем еще мальцом. Отец крутился как мог, но не сводил концы с концами. Нас было пятеро детей, все младше десяти лет. А отец еще и болел. В конце концов он отдал нас в разные сиротские приюты. Мы были протестантами. Девчонки попали в протестантские приюты, но мне и братишке места в таких не нашлось, и мы очутились среди католиков.

Он умолк, глядя себе под ноги. Дождь вновь усилился, дробно, как барабанщики на свадьбе, молотя по навесу чайной. Конкэннон начал водить носком ботинка по сырой земле, оставляя на ней какие-то замысловатые узоры.

– Там был один священник.

Он поднял глаза. Я видел линии и точки на голубой радужке вокруг крошечных зрачков. Белки его глаз вдруг налились кровью.

– Я не буду говорить об этом, – заявил он, и вновь над столиком повисло тяжелое молчание.

Его глаза наполнились слезами. Он сжал челюсти и сглотнул в попытке преодолеть этот позыв. Но слезы потекли по щекам, и он отвернулся.

– Гад ты поганый! – рявкнул Конкэннон, вытирая глаза тылом руки.

– Я?!

– Да, черт возьми, ты! Вот что делает с людьми это твое милое благоразумие! Оно превращает их в слюнявых слабаков. Впервые за много лет я пустил слезу, и еще дольше я не говорил об этом ублюдочном святоше! Но именно поэтому… да, именно поэтому мы с тобой отлично сработаемся, понимаешь?

– Да нет, не очень.

– Я покинул приют в шестнадцать лет. К восемнадцати на моем счету было уже шесть трупов. В том числе я прикончил и того священника. Видел бы ты, как он унижался, цепляясь за свою жизнь, никчемный огрызок!

Он снова умолк, и рот его сжался в одну горестную складку. Я понадеялся, что этим все и закончится. Но нет.

– Знаешь, я его простил, прежде чем убить.

– Конкэннон, я…

– Ты дашь мне договорить?

Выглядел он просто жутко.

– Хорошо.

– Больше я никого не прощал после того случая, – продолжил он со свирепой ухмылкой, вызванной этим воспоминанием. – Вступил добровольцем в Ассоциацию обороны Ольстера. Я разбивал головы и простреливал колени католикам, отправлял посылки с кусками тел пойманных нами собак из ИРА их вдовам и делал много чего еще. Мы сотрудничали с копами и армией – разумеется, неофициально, но нам давали хренов зеленый свет. Мы были типа «эскадронов смерти», убивали и калечили по заказу, и никто не задавал нам никаких вопросов.

– Конкэннон…

– Потом все пошло наперекосяк. Я вроде как сорвался с поводка. Они сказали, что я, мол, переусердствовал с насилием. Переусердствовал! Но это же, черт возьми, война! Как можно переусердствовать с насилием на войне? И они от меня отделались. Отправили сначала в Шотландию, потом в Лондон – ненавижу этот дерьмовый город! Я уехал оттуда, бывал в разных местах и вот оказался здесь.

– Послушай, Конкэннон…