Итак, был март 1924 года. Не июнь. Хотя денек и выдался совершенно июньский. И уже, наверное, перевалило за полдень. И окна были распахнуты настежь, и Пол, абсолютно голый, ходил по комнате, залитой солнечным светом, с той же уверенной беспечностью, с какой это делал бы крупный, сильный зверь, не знакомый с одеждой. Это ведь его комната, не так ли? А значит, здесь он может делать все, что ему заблагорассудится. И она не сомневалась, что это именно так. Просто она никогда раньше в его комнате не бывала и, наверное, никогда больше здесь не окажется.

Но сейчас она лежала на его постели тоже совершенно голая.

Итак, это случилось 30 марта 1924 года. Давным-давно. Кружевная тень от кованой оконной решетки, похожая на тень листвы, скользила по телу Пола. Он взял с маленького туалетного столика портсигар, зажигалку и маленькую серебряную пепельницу, а когда он снова повернулся к ней, луч солнца высветил в зарослях темных волос внизу живота его бессильно обвисший сейчас член и яйца, похожие на полупустые, немного липкие мешочки. И она могла сколько угодно на все это смотреть, и он совсем даже не возражал.

Впрочем, и он мог сколько угодно смотреть на нее, обнаженную, раскинувшуюся на постели. На ней сейчас были только дешевенькие серьги – ее единственная пара. Она даже простыней не прикрылась. Мало того, еще и руки за голову закинула, чтобы ей было удобнее смотреть на него, голого. И пусть он тоже на нее смотрит, если хочет. Выражение ее лица словно говорило: «Смотри сколько влезет, наслаждайся!» С некоторых пор у нее довольно часто на лице было написано нечто подобное. «Смотри сколько влезет, наслаждайся!»

А за окнами особняка в блаженной неге раскинулся Йоркшир, окутанный ярко-зеленой дымкой распускающейся листвы и насквозь пронизанный звонким птичьим пением – такой вот благословенный, совершенно июньский денек выдался в марте 1924 года.

Интерес к лошадям у Пола все еще не остыл. То есть он по-прежнему бросал деньги на ветер ради того, чтобы всего лишь полюбоваться породистыми лошадьми. Это был его вариант «экономии» – бросать деньги на ветер. Ведь он уже почти восемь лет имел право распоряжаться деньгами, теоретически полагавшимися троим. Он называл это «мой куш». Но при всем при том старался показать ей, что запросто обошелся бы и без этих денег. И время от времени напоминал ей, что то, чем они с ней занимаются уже почти семь лет, не стоит ему ни гроша. Если, конечно, не учитывать необходимость соблюдать высшую степень секретности, постоянно рискуя и хитря – впрочем, все это они оба научились делать очень хорошо.

Но никогда раньше они не вели себя так, как сегодня. Никогда раньше она не лежала в его постели – у него была довольно просторная, но односпальная кровать, – никогда раньше она не бывала ни в этой комнате, ни в этом доме. Если и это ничего не стоит, значит, это величайший из даров.

Хотя, если бы он снова вздумал говорить, что это ничего ему не стоит, она могла бы напомнить ему о тех временах, когда он совал ей шестипенсовики. А то и три пенса. Так было в самом начале, еще до того, как у них все стало – как бы это выразиться поточнее? – очень серьезно. Впрочем, она бы никогда не осмелилась напоминать ему о тех временах. И уж точно не сейчас. Как не осмелилась бы в разговоре с ним определить их отношения таким словом, как «серьезные».

Он присел на краешек кровати. Провел рукой по ее животу, словно стирая невидимую пыль. Затем пристроил ей на живот зажигалку и пепельницу. Портсигар он по-прежнему держал в руках. Затем достал из портсигара две сигареты и одну вложил в ее уже вытянутые трубочкой губы. Рук из-под головы она так и не вынула. Он сам раскурил сигареты – сперва ей, потом себе. Затем переложил портсигар и зажигалку на прикроватный столик и лег, вытянувшись, с нею рядом, а пепельница так и осталась стоять у нее на животе между пупком и тем, что он теперь, ничуть не церемонясь и даже как-то радостно, называл неприличным словом.