Реакцией на первые биографические эссе стал «бультмановский период»{4}. Для Рудольфа Бультмана (1884–1976), тонкого и искусного толкователя священных текстов, эрудита, обладавшего очень острым критическим умом, большого мастера догадок и предположений, Евангелия были частично мифами и легендами, плодами творческого воображения и редакторской работы послепасхальных общин. По его мнению, они были сочинены, чтобы удовлетворить конкретные потребности общин или дать им срочно необходимый катехизис. Вышивая по реальной канве, их составители украшали действительность сказками и баснями. Те немногие традиции, которые остались после реального Иисуса, были пропущены через фильтр и переработаны так, что их стало невозможно узнать. Поэтому задача ученого — демифологизировать эти тексты путем критической интерпретации их языка, чтобы найти истинное ядро веры за мифическими суевериями. Результат его поисков был опубликован в 1926 г. в Германии и стал величайшим разочарованием для историка. Бультман фактически утверждает, что о земной жизни Иисуса, строго говоря, ничего нельзя сказать, потому что исследователь с самого начала наталкивается на Символ веры — керигму[2] ранней Церкви. Пасхальное Воскресение Христа стало непроницаемой стеной, за которой ничего нельзя увидеть в прошлом! То есть Бультман полностью отрицал, что можно найти какие-то зацепки, которые прикрепят жизнь Назареянина к реальному миру. «Исторического Иисуса» нужно отличать от «Христа религиозной веры», а желание перейти от одного из них к другому напрасно и не принесло бы результатов. И, что еще важнее, первый из них ни в коем случае не может быть поддержкой для положений веры. История должна умолкнуть и уступить место богословам и пиетистам. Впрочем, она совершенно бесполезна для верующего (нельзя не признать, что это утверждение — величайший парадокс для религии Воплощения). «Бультмановский период» был коротким, но нанес современной науке о толковании священных текстов глубокие раны, шрамы от которых сохранились до сих пор. Эта наука с трудом избавляется от разрушительного скептицизма, которого нет ни в одной другой научной дисциплине, точной или гуманитарной.

Однако ученики Бультмана, в особенности Эрнст Кеземан (который отделился от своего учителя в 1953 г., во время знаменитой конференции) и Гюнтер Борнкамм{5}, старались увидеть сквозь евангельские тексты пусть слабые, но все же следы «исторического Иисуса». Это, второе, исследование имело целью отсеять самые ранние изречения, которые можно приписать Галилеянину, от более поздних, сочиненных Церковью, отделить подлинные исторические воспоминания от того, что к ним прибавили верующие, и определить, какие слова несомненно произнес сам Иисус — его ipsissima verba. Для этого были использованы различные критерии историчности, в том числе те, которые иногда следует применять очень деликатно{6}.

Третья волна поисков исторического Иисуса основана на новейших знаниях о среде, в которой он жил, то есть о культуре и обществе тогдашней Палестины. Эти исследования нацелены на то, чтобы определить место Иисуса в современном ему еврейском обществе. Авторы так увлекаются этим, что начинают считать, что он никогда не переступал границы этого общества, и забывают о своеобразии Иисуса, которое нельзя было вместить в рамки общепринятого. В итоге читатель задает себе вопрос: как такой идеальный еврей мог стать родоначальником христианства? В эти исследования (которые в целом остаются разрозненными и многообразными){7} внесли большой вклад такие не похожие друг на друга ученые, как Давид Флуссер, Геза Вермеш (Jesus and the Jews, 1973), Э.П. Сандерс (Jesus and the Judaism, 1985, The Historical Figure of Jesus, 1993), Брюс Чилтон (Rabbi Jesus: An Intimate biography, 2000) и Герд Тайсен.