Это не было оперой в обычном смысле слова. Сюжет и персонажи отсутствовали. Зрелище скорее походило на русский балет исполинских масштабов. Причудливые световые эффекты являлись изобретением самого Левина – его ревю уже давно считались последним словом в области зрелищности. Более артист, чем продюсер, он вложил в этот спектакль весь свой опыт и все воображение.

Пролог «Камень» изображал детство человечества.

Теперь же сцена представляла собой триумф машинерии – фантастический, почти ужасающий. Электростанции, динамомашины, заводские трубы, краны смешивались друг с другом. И люди – целые армии людей с кубистическими лицами роботов – дефилировали перед зрителями.

Музыка словно разрасталась и клубилась – причудливые металлические инструменты издавали странные звуки, которые перекрывал мелодичный звон, похожий на звон бесчисленных стекол…

В эпизоде с небоскребами Нью-Йорк был показан вверх ногами – словно из самолета, кувыркающегося в предрассветной дымке. Ритмичные удары продолжались с угрожающей монотонностью. В кульминации появлялось нечто вроде огромного стального обелиска – тысячи людей с металлическими лицами сливались воедино в гигантского коллективного человека…

Эпилог последовал без антракта. В зале не зажигали свет.

Теперь звучала лишь одна оркестровая группа, которую на современном жаргоне именовали «стеклом».

Чистые, звенящие звуки…

Занавес растворился в тумане, который внезапно рассеялся, и яркий свет заставил зрителей зажмуриться.

Лед – ничего, кроме сверкающих айсбергов и глетчеров…

А на вершине огромной ледяной пирамиды маленькая фигурка, стоящая спиной к публике и лицом к слепящему сиянию, изображающему восход солнца…

Человеческая фигурка, тщедушная и беззащитно-нелепая…

Свет усилился, не уступая по яркости магниевым вспышкам. Руки инстинктивно прикрывали – глаза.

Внезапно стеклянный звон буквально разбился – разлетелся на звенящие осколки.

Занавес опустился, и зажегся свет.

Себастьян Левин с бесстрастным лицом принимал поздравления.

– На этот раз вы выложились полностью, Левин. Никаких полумер, а?

– Потрясающее зрелище, старина. Хотя будь я проклят, если знаю, что все это означает.

– «Гигант»? Ну что ж, мы живем в век машин.

– О, мистер Левин, это слишком жутко, чтобы описать словами! Мне будет сниться этот ужасный стальной великан!

– Механизацию символизирует гигант, пожирающий людей? Недалеко от истины, Левин. Мы хотим вернуться назад, к природе. А кто такой Гроэн? Русский?

– Кто бы он ни был, это гений. Большевики могут похвастаться по крайней мере одним композитором.

– Скверно, Левин, что вы увлеклись большевизмом. Коллективный человек, коллективная музыка…

– Желаю удачи, Левин. Не могу сказать, что мне нравится кошачий концерт, который в наши дни называют музыкой, но зрелище первоклассное.

Одним из последних подошел маленький сутулый старичок с одним плечом выше другого.

– Не хотите угостить меня выпивкой, Себастьян? – осведомился он.

Левин кивнул. Старичок был Карл Бауэрмен – самый известный из английских музыкальных критиков. Они вдвоем направились в кабинет Левина и сели в кресла. Левин налил гостю виски с содовой и вопросительно на него посмотрел. Ему не терпелось услышать мнение знатока.

– Ну?

Некоторое время Бауэрмен хранил молчание.

– Я старый человек, – заговорил он наконец. – Некоторые вещи доставляют мне удовольствие, а некоторые – например, современная музыка – нет. Но я умею распознать гения, когда встречаю его. Существуют сотни шарлатанов, которые полагают, будто, нарушая традиции, творят чудеса. Однако сто первым может оказаться истинный творец, смело шагающий в будущее… – Старик сделал паузу. – Да, я могу распознать гения, даже если то, что он делает, мне не нравится. Кто бы ни был этот Гроэн, он настоящий гений, это музыка завтрашнего дня…