Но пока еще спина у нее прямая и глаза такие же ясные, как в тот день, когда она, семилетняя, увидела ту нору между корней дерева в отцовском имении. Пусть волосы побелели, пусть кожа стала дряблой от морщин и воспоминаний – это все пустяки. В ее глазах до сих пор чувствовалась какая-то незавершенность; нет, с ней еще не все кончено. Она пока еще не эпилог, она повесть. И если она мысленно рассказывает историю своей жизни, слово за словом, спускаясь по лестнице навстречу вновь прибывшей ученице – никому от этого нет вреда. Рассказывать истории – привычка, от которой трудно избавиться.

Иногда это все, что есть у человека.

Нэнси стояла, как вкопанная, посреди вестибюля, стиснув пальцы на ручке чемодана, и оглядывалась вокруг, стараясь сориентироваться в новой обстановке. Она сама толком не знала, чего ждала от этой «спецшколы», куда ее отправили родители, но точно не рассчитывала попасть в такой… фешенебельный коттедж. Стены здесь были оклеены старомодными обоями в цветочек (розы и вьющиеся клематисы), немногочисленная мебель в нарочито скромно обставленном коридоре вся была старинная, добротная, из хорошо отполированного дерева с латунной фурнитурой, в том же стиле, что и длинные гнутые перила. На полу был паркет вишневого дерева, а когда Нэнси подняла взгляд повыше, стараясь не задирать при этом подбородок, то увидела прямо перед собой искусной работы люстру в форме распускающегося цветка.

– Между прочим, работа нашего бывшего ученика, – произнес чей-то голос. Нэнси оторвала взгляд от люстры и взглянула на лестницу.

Женщина, спускавшаяся по ступенькам, была по-старушечьи сухопарой, но спина у нее была прямая, и за перила она держалась, кажется, не для опоры, а только чтобы не потерять направление. Волосы у нее были белые, как у самой Нэнси, только без дерзких черных прядей, завитые перманентной завивкой и уложенные в прическу, напоминавшую гриб-дождевик или одуванчик, готовый вот-вот разлететься. Вид у женщины был бы вполне респектабельный, если бы не ярко-оранжевые брюки, не свитер ручной вязки всех цветов радуги и не ожерелье из разноцветных полудрагоценных камней, совершенно не гармонирующих между собой. Как ни старалась Нэнси сдерживаться, глаза у нее сами собой распахнулись от удивления, и она тут же возненавидела себя за это. С каждым днем она понемногу утрачивала свой дар неподвижности.

Если так пойдет, она скоро станет такой же дерганой и неуравновешенной, как все живые, и тогда ей уже никогда не вернуться домой.

– Она практически вся стеклянная, не считая, разумеется, деталей из других материалов, – продолжала женщина. Ее, казалось, ничуть не смущало, что Нэнси так откровенно разглядывает ее. – Я даже точно не знаю, как делаются такие вещи. Кажется, из расплавленного песка, что-то в этом роде. А вон те большие призмы в форме слезинок – мои. Все двенадцать – моих рук дело. Я считаю, есть чем гордиться. – Женщина помолчала, очевидно, ожидая ответа.

Нэнси сглотнула. Все эти дни у нее то и дело першило в горле, и ничем эту сухость было не прогнать.

– Если вы не знаете, как делается стекло, как же вы сделали эти призмы? – спросила она.

Женщина улыбнулась.

– Из собственных слез, разумеется. Всегда выбирай самое простое объяснение – обычно оно и есть самое верное. Я – Элеанор Уэст. Добро пожаловать в мой дом. Ты ведь, наверное, Нэнси.

– Да, – медленно проговорила Нэнси. – Откуда вы?..