– Там сидит человек, которого мы оба знаем по старым временам. Он был прекрасным стрелком по тарелочкам, я встречал его на соревнованиях. Он фашист, и прийти сюда теперь – не важно по какой причине – большая глупость с его стороны. Но он всегда был очень храбрым и очень глупым.

– Покажите мне его.

– Вон он, сидит за столом с летчиками.

– Который?

– Тот, с очень загорелым лицом, в пилотке набекрень, который сейчас смеется.

– Он фашист?

– Да.

– С самого Фуэнтес-дель-Эбро не видел фашист так близко. Много тут фашист?

– Да нет, не много, встречаются иногда.

– Они пить то же, что вы, – подметил Джон. – Раз мы это пить, другие люди не думать, что мы фашист, а? Слушайте, вы были Южная Америка, западное побережье, Магалльянес?

– Нет.

– Там хорошо. Только слишком много восьминог.

– Кого много?

– Вось-ми-ног, – забавно повторил он. – Ну, тех, у кого восемь рук.

– А-а, – протянул я, – осьминогов.

– Да, восьминог, – подтвердил Джон. – Знаете, я еще и водолаз. Это хорошее место работать, получать куча денег, только слишком много восьминог.

– А они что, мешают?

– Не знаю. Я первый раз опустился в гавани, в Магалльянес, смотрю – восьминог. Стоит на всех своих ногах, вот так. – Джон уперся пальцами в столешницу и приподнял локти и плечи, а заодно и брови. – Высокий, выше меня, и смотреть прямо в глаза. Я дернул канат, чтобы меня подняли.

– А какого он был размера, Джон?

– Не могу сказать точно, стекло в шлеме все искажает. Но голова по крайней мере больше четыре фута, это точно. И он стоять на своих ногах как на цыпочках и вот так на меня смотреть. (Он уставился мне в лицо.) Так что, когда меня вытаскивать из воды и снять шлем, я сказать: вниз – больше никогда. Тогда тот, что был у нас начальник, говорит: «Что с тобой, Джон? Этот “восьминог” испугался тебя больше, чем ты его». А я ему говорю: «Невозможно!» Что вы скажете насчет того, чтобы выпить еще этого фашистского напитка?

– Это можно, – согласился я.

Я наблюдал за тем человеком. Его звали Луис Дельгадо, и последний раз я видел его в 1933 году в Сан-Себастьяне на соревнованиях по стрельбе по тарелочкам. Помню, мы стояли рядом на верхней трибуне и наблюдали большой финал. Мы заключили пари на сумму бо́льшую, чем я мог себе позволить, и, думаю, намного большую, чем он мог позволить себе истратить за весь тот год, но когда он расплачивался, спускаясь по лестнице, то выглядел совершенно безмятежно, стараясь показать, что это привилегия – иметь возможность проиграть такую сумму. Потом, помню, мы в баре стоя пили мартини, и я испытывал то чудесное чувство облегчения, которое приходит, когда выбираешься из опасной передряги, и мне было интересно, насколько тяжело ударил по нему этот проигрыш. Я всю неделю стрелял отвратительно, а он – превосходно, но выбирал при этом самые безнадежные мишени и постоянно ставил на себя.

– Может, кинем дуро[3]? – спросил он.

– Вы действительно хотите?

– Да, если вы не против.

– На сколько?

Он вытащил бумажник, заглянул в него и рассмеялся.

– А на сколько хотите, – пожал плечами он. – Ну, скажем, на восемь тысяч песет. Кажется, тут примерно столько и есть.

Тогда это равнялось почти тысяче долларов.

– Хорошо, – сказал я. Блаженное состояние внутреннего покоя вмиг исчезло, и вернулось ощущение сосущей пустоты, сопутствующее азарту. – Кто открывается первым?

– Открывайтесь вы.

Мы потрясли по тяжелой серебряной монете в сложенных скорлупками ладонях, потом каждый, не глядя, выложил свою монету на тыльную сторону левой ладони, прикрыв ее правой.

– Что у вас? – поинтересовался он.

Я открыл свою монету, она лежала вверх профилем Альфонсо XIII в младенчестве.

– Орел, – ответил я.