Тут снова подошел официант. Это был пожилой, совершенно лысый человек со старомодными манерами, которых даже война не смогла изменить. Он был весьма озабочен.

– У меня сын на фронте, – сказал он. – А другого сына убили. И вот нате вам. Что же делать?

– Ну, это вам решать.

– А что же вы? Я ведь вам уже сказал.

– Я зашел сюда выпить перед ужином.

– А я тут работаю. Но скажите мне, что…

– Это решать вам, – повторил я. – Я не политик. Вы понимаете по-испански, Джон? – обратился я к греческому товарищу.

– Нет, знаю всего несколько слов, но я говорю по-гречески, по-английски и по-арабски. По-арабски я когда-то говорить хорошо. Послушайте, вы знаете, как я оказался под завал?

– Нет. Знаю только, что вас завалило во время бомбежки, вот и все.

У него было красивое смуглое лицо и очень смуглые руки, которыми он все время жестикулировал во время разговора. Родился он на каком-то греческом острове и говорил очень эмоционально.

– Ну, так я вам сейчас рассказать. У меня очень большой военный опыт. До войны я служил капитаном в греческой армии. Я хороший солдат. Поэтому там, в Фуэнтес-дель-Эбро, увидев, что самолет приближается к нашим окопам, я начал следить за ним. Самолет пролетать над нами, выполнять вираж, разворачиваться вот так (он все показывал руками), и пилот все время смотрит на нас; и я сказал: «Ага. Значит, это для генштаба. Разведчик. Скоро жди и других».

Как я и предсказал, летят другие. А я стою и наблюдаю. Внимательно наблюдаю. Смотрю вверх и рассказываю роте, что происходит. Они лететь тройками – один впереди, два сзади. Одна тройка пройти – я говорю роте: «Видели? Один боевой порядок прошел». Дальше летит еще тройка, и я говорю роте: «Ну вот, теперь о’кей. Теперь все нормально. Больше не о чем беспокоиться». Это последнее, что я помню: пришел в себя только через две недели.

– Когда это случилось?

– С месяц назад. Понимаете, когда меня засыпа́ло, каска сползла мне на лицо, а под ней остался воздух, поэтому было чем дышать, пока меня не откопали, но ничего этого сам я не помню. Только в воздухе, которым я дышал, был дым от взрыва, и от этого я долго болел. Теперь я о’кей, только в голове звенит. Как у вас называется этот напиток?

– Джин-тоник. Швепс, индийская тонизирующая вода. До войны это был очень модный бар, и это стоило здесь пять песет, но тогда за доллар давали всего семь песет. А недавно мы обнаружили, что у них еще есть тоник и стоит он столько же. Но теперь остался всего один ящик.

– И правда хороший напиток. Расскажите, каким был этот город до войны.

– Чудесным. Таким же, как теперь, только еды было вдосталь.

Подошел официант и склонился над столом.

– А если я этого не сделаю? – спросил он. – Я же отвечаю за то, что тут происходит.

– Ну, если хотите, позвоните по телефону – вот вам номер. Запишите. – Он записал. – Попросите Пепе, – сказал я.

– Я против него ничего не имею, – произнес официант. – Но Causa[2]… Такой человек, конечно же, представляет угрозу нашему делу.

– Остальные официанты его не узнали?

– Может, и узнали. Но никто ничего не сказал. Он же наш старый клиент.

– Я тоже ваш старый клиент.

– А может, и он теперь на нашей стороне?

– Нет, – покачал головой я. – Я знаю, что это не так.

– Я никогда ни на кого не доносил.

– Ну, это уж вам решать. Может, кто-нибудь из других официантов сообщит о нем?

– Нет. Его знают только старые официанты, а старые официанты не доносят.

– Принесите еще желтого джина и горького пива, – сделал заказ я. – Тоник у меня еще остался.

– О чем он говорит? – поинтересовался Джон. – Я совсем мало понимаю.