Странный это сон, необычный. Каждый образ в нем окружен золотистым ореолом, как на тех иконках, которые я в детстве хранила у себя в коробке с сокровищами.

Я вижу отца, застывшего в молчании, и Лили, мою закадычную подругу, с глазами, полными слез. Только не плакать! Но что же тут происходит?

Вшитое мне сердце бьется со скоростью всего тридцать ударов в минуту, потом двадцать девять, двадцать восемь, двадцать семь, давление падает. Мой организм решил все же отторгнуть инородное тело.

– Она умирает! – внезапно кричит отец. – Делайте что-нибудь, черт побери!

Давно уже отец так не выходил из себя. Я сто лет не слыхала, чтобы он так кричал, просто вопил, беспокоясь за меня. Приятно. Почаще ори, папа, кричи от души во весь голос. Крикни еще раз, что ты любишь меня, несмотря на все мои заморочки, и сними ты пальто, оно все в снегу, – простудишься.

Мой бедный голубоглазый папа, мой седовласый красавец Кен, яркий и светозарный, как небо Бретани. Он все еще не теряет надежды. Он столько раз видел меня слабой, истощенной, полуживой, дошедшей до края, а потом возрождающейся, что привык к своей дочке-фениксу Однако синусоида биения моего сердца потихоньку распрямляется – я вижу ее на аппарате, который отражается в висящем над раковиной зеркале. Не видно больше четких жирных кривых, уверенных взлетов и падений. Нет, белая линия ползет по экрану и извивается лениво, как старая змея. Я закрываю глаза.

– Но где же Тара?! Где моя дочь?!

Я ищу ее взглядом в палате, которая кажется бесконечной. Мне удается выговорить ее имя. Теперь мои глаза широко открыты.

– Та-ра… Тара! Дочка!

– Дети младше пятнадцати лет сюда не допускаются. Отдохните, не говорите больше, вы слишком слабы.

Голос медсестры профессионален и сух. Я и сама чувствую, что слаба. Успокойся, госпожа медсестра, я буду смирно лежать здесь, – да-да, я останусь здесь надолго. Но прежде мне хочется увидеть дочку, можешь ты это понять, госпожа медсестра? У тебя дети есть? Таре пять лет, мне так хотелось бы дожить до ее пятнадцатилетия – и сегодня мне плевать на больничный распорядок.

– Тара? Тара!

Но если она не придет, кто скажет ей, что я люблю ее? Что, даже если я сегодня умру, я все равно буду жить – для нее, в ней, на ней. Я буду бабочкой с пыльцой на крылышках, севшей ей на плечо, красивой красно-лаковой божьей коровкой, которых она любит прятать в ладони, или воздушным змеем – как тот, что летал над пляжем, – помнишь, Тара? Я буду всегда над тобой, я буду парить в твоем небе. Но кто тебе скажет, что я люблю тебя? Ты, папа? Ты сумеешь сказать это моей дочке? Ты сможешь прокричать ей это, как ты только что крикнул мне? Я на тебя рассчитываю. Надо, чтобы она запомнила это на всю жизнь, понимаешь, чтобы заучила наизусть, это важно. Я не успела сказать ей это перед смертью, я ничего не помню, кроме боли и воя сирен.

– Добутамин! [1] По максимуму! Электрошок пока не даем. Больше делать нечего.

Дежурящий сегодня утром молодой кардиолог испуган и растерян. Он машинально вертит шеей, бессильно переводя взгляд с одного экрана на другой.

Когда я лечу в самолете и мое кресло проваливается в воздушную яму, я кричу, что никогда больше не сяду в самолет, и всматриваюсь в лица стюардесс, пытаясь определить степень серьезности момента.

«Впереди катастрофа» – вот что написано на хмуром лице красивого доктора.

Добутамин – замечательная штука, это что-то вроде легального крэка, придуманного специально для пациентов реанимационного отделения. Да-да, отличная мысль, дайте-ка мне добутамина! И сразу – сумасшедший эффект. Как химический электрошок, он имеет очень сильное, но быстротечное воздействие, и ты чувствуешь себя на все сто. Благодаря добутамину человек может из дохляка сделаться прямо суперсилачом.

Доза, видимо, была неслабой. Я сразу открываю глаза и ору: