– Я кое-что вспомнила. Только не следите за мной, сидите на месте.

Она поднялась, чихнула так, что разлетелись полы халата, запахнулась и холодно поглядела на меня:

– Не подглядывайте, – и вышла из комнаты, задев плечом о косяк.

Прозвучали нетвердые шаги, удаляясь вглубь дома.

Стебли пуансеттии вяло постукивали о переднюю стену. В боковом дворике поскрипывала бельевая проволока. Названивая, проехал на велосипеде разносчик мороженого. Большой новый красивый приемник в углу шептал о танцах и любви трепетным, прерывистым голосом исполнительницы сентиментальных песенок.

В глубине дома вдруг раздался грохот. Похоже было, что опрокинулся стул и рухнул на пол слишком далеко выдвинутый ящик стола; послышались шорох, шарканье ног и невнятное бормотание. Потом я услышал, как неторопливо щелкнул замок и заскрипела, поднимаясь, крышка сундука. Снова шорох, потом стук ящика о пол. Я поднялся с кушетки, прокрался в столовую, а оттуда в небольшой коридор и заглянул в открытую дверь.

Женщина, пошатываясь, рылась в открытом сундуке и раздраженно отбрасывала со лба волосы. Более пьяная, чем ей казалось, она вдруг потеряла равновесие, ударясь при этом о сундук, закашлялась и засопела. Потом, встав на толстые колени, запустила в сундук обе руки.

Появились они оттуда, неуверенно сжимая что-то. Толстый пакет, стянутый полинявшей розовой лентой. Женщина медленно, неуклюже развязала ленту, вынула из пакета конверт, спрятала в левый угол сундука и снова завязала ленту непослушными пальцами.

Я бесшумно прошмыгнул назад и сел на кушетку. Хрипло дышавшая женщина вернулась и, пошатываясь, встала с пакетом в руке в дверях.

Она торжествующе усмехнулась и бросила пакет к моим ногам. Потом вразвалку подошла к качалке, села и потянулась за бутылкой.

Я поднял пакет и развязал ленту.

– Смотрите, – буркнула женщина. – Там фотографии тех, кто выступал в том кафе. Снимки для газет. Эта шушера попадает в газеты не только из полицейских протоколов. Вот и все, что мне осталось от муженька, – фотографии да его старое барахло.

Я просмотрел пачку глянцевых фотографий. Позирующие мужчины и женщины. Мужчины с острыми лисьими физиономиями, в жокейских костюмах или эксцентричных клоунских нарядах. Чечеточники и комики из второразрядных злачных мест. Большинству из них вряд ли доводилось выступать перед приличной публикой. Их можно было видеть по захолустным городкам в варьете, держащихся в рамках приличия, или в дешевых, непристойных, насколько это дозволялось законом, бурлесках, порой они переступали эту грань, тогда их номера заканчивались арестом и скандалом в полицейском суде, после чего они снова появлялись в своих программах, ухмыляющиеся, по-свински грязные, пропахшие застарелым потом. У женщин были стройные ноги, они демонстрировали их откровеннее, чем это понравилось бы Уильяму Хейсу[3]. Лица их были примелькавшимися, как кошка в бухгалтерии. Блондинки, брюнетки, большие коровьи глаза с деревенской тупостью, маленькие острые глазки с неприкрытой алчностью. Кое у кого откровенно порочные лица. Кое у кого волосы могли быть рыжими, определить это по фотографиям невозможно. Я просмотрел их безо всякого интереса, сунул в пакет и опять перевязал лентой.

– Я не знаю тут никого. Зачем вы мне их показали?

Женщина, держа в нетвердой руке бутылку, с подозрением уставилась на меня:

– Вы же ищете Вельму?

– Среди них есть и она?

Тупая хитрость поиграла на ее лице, не нашла там ничего хорошего и куда-то исчезла.

– Вы не взяли у родственников фото?

– Нет.

Это насторожило ее. У каждой женщины есть фотографии, пусть хотя бы в коротком платьице и с бантиком в волосах.

– Что-то вы снова разонравились мне, – спокойно сказала она.

Я поднялся, держа в руке стакан, подошел и поставил его на край стола рядом с ее стаканом.

– Налейте и мне, пока вы не прикончили бутылку!