– Ну… Заводы разные бывают. Если гравий на транспортерную ленту кидать, то конечно. И шахты… Но все равно сельский труд – это ад. Декорации красивые… – он обвел рукой простирающийся пейзаж. – Но ад. Земля эта жирная, черная… Или сухая, как пыль, да еще с коркой сверху. Лопату на штык не воткнуть. Ее надо обрабатывать все время, каждый день, с утра до ночи. А если засуха, или все вымокло и сгнило на корню, или саранча поела, жуки… Рехнуться можно. В этих песнях все неприкрытое, понимаешь? На разрыв. Когда работать уже невмоготу. Ты же слышала Маркела… Когда солнце печет, пот льет в глаза, так, что щиплет, и руки ноют, и спина – в наклон же приходится работать… Каждый суставчик горит огнем, а до конца еще ох как неблизко! И они пели. Это мы уже так весело приплясываем: косил Ясь конюшину, поглядел он на дивчину! А на самом деле ты себе представь только: конюшина – это клевер. Ясь, значит, косит клевер, а «дивчина жито жала», то есть рожь, по-нашему. И что, думаешь, до переглядок им было? Другое дело, что человек ко всему привыкнуть может… И народные песни, настоящие, они для того, чтобы прям тут, посередь поля, не завалиться и копыта не отбросить. Их поют, когда уже нет слов.

Он подпер рукой голову и удрученно замолк. Катя думала о сказанном, поражаясь, что такие мысли вообще посещают ее знакомого. Она не была согласна с ним во всем, но… Костя спохватился.

– Я все болтаю. С тобой так просто говорить о чем думается, – признался он застенчиво. – Просто мне не все равно! Я тут родился, это моя земля. Бывало всякое, но сейчас хуже всего. Все развалилось. Зарплату матушке на заводе пятый месяц задерживают. Разворовали уже все что можно. А пару лет назад вообще было тяжко, денег не было ни у кого в поселке, даже у Астапенко. Деньги-то бог с ними, и так протянем, картошки выкопаем – с голоду не помрем. Дело-то не в деньгах… А вот тут, – он постучал пальцем по лбу. – Как этот мост: старый вроде уже смыло, а новый когда еще построят… А, ладно, не бери в голову! Что-то меня занесло.

Он махнул рукой и даже подмигнул, но Катя видела, что сейчас прорвалось то важное и настоящее, что было у него на душе.

– Да нет, мне интересно знать, что ты думаешь, – подбодрила она его.

– Я много чего думаю. Это неинтересно. Но я всего лишь парень из Прясленя, а эта земля знала и других людей, древних воинственных скифов, сарматов… Боюсь, куда более достойных, чем мы… Тогда тоже были путешественники… По берегам жили племена земледельцев, но и в этих племенах находились те, кто стремился узнать, что же там, за горизонтом, какая жизнь, такая непохожая на тяготы их родного селища, идет там, за лесами. Эта река видела настоящие корабли…

Говоря это вполголоса, он вытянул ноги и откинулся на песок, глядя в небо. Вокруг уже светало, месяц уплыл за реку и качался у дальнего леса. Лицо Кости, чуть сглаженное предрассветным сумраком, приобрело мечтательное выражение. И даже речь его изменилась, как будто он вслух зачитывал книгу-невидимку.

– Она была полноводная, широкая и оживленная, эта река, по ней купцы попадали в Десну и Днепр, а вместе с ними увязывались и те, кто хотел странствовать. Крепкие деревянные ладьи, просмоленные, расписные, с задранными вверх носами, вспенивали на рассветах и закатах гладь воды, у которой еще не было этого имени – Юла. В их трюмах тускло поблескивали меха, шелестело зерно, линяли от речной влаги ткани, созданные укутать собой тела самых невероятных красавиц и алтари самых суровых богов. На них плыли хмурые бородачи в грубых многослойных одеждах, богатые купцы и нищие странники, которым нечего было терять и ничто нигде не держало.