– Заходи-ка, я закрою киоск. Я тут же и квартирую. – Он прошел мимо ящиков с бутафорскими молочными бутылками, которые предлагалось сбивать, и поднял заднюю ставню. В дюжине ярдов за киоском стояла палатка площадью примерно шестьдесят футов. Ее стенки достигали до трехфутовой высоты и только потом сужались – в середине можно было встать во весь рост. Внутри помещались койка, сундук и пара походных стульев.

Я заметил, что на койке спит девушка – миниатюрная, тоненькая блондинка. Лет двадцати пяти, и даже во сне красивая. Туфли скинуты, и под ситцевым платьицем, похоже, тоже не больно много надето. Дядя потряс ее за плечо и сказал:

– Придется тебе выметаться, Тутс. Это Эд, мой племянник. Мне надо поговорить с ним и вещи собрать. Найди Мордатого и скажи, что он срочно мне нужен.

Она сразу проснулась, сунула ноги в туфли и одернула платье.

– Привет, Эд. Тоже Хантер, значит?

Я кивнул.

– Давай, дуй за Мордатым! – велел дядя. Девушка скорчила ему рожу и вышла. – Варьете только вечером открывается, ну она и прилегла у меня. Это еще что, на прошлой неделе я тут кенгуру обнаружил. Без шуток. Джон Л., кенгуру-боксер. На карнавале у себя в койке можно найти что угодно.

Я сел на стул, а дядя достал из-под раскладушки потертый чемодан и стал складывать в него вещи из сундука.

– Ты тут, Эм? – раздался чей-то бас снаружи.

– Да, заходи.

Человек практически уперся головой в высокую крышу. Лицо у него было плоское, лишенное всякого выражения.

– Что? – спросил он.

– Слушай, Мордатый, мне надо в Чикаго. – Дядя сел рядом с чемоданом. – Когда вернусь, не знаю. Поиграешь в мячики, пока меня нет?

– А то. Тут меня прикрыли, в Спрингфилде, десять к одному, тоже прихлопнут. Если Джейк сможет запустить шарманку по новой, пусть сам и пользуется. Сколько мне выделишь?

– Платишь Мори столько же, сколько я, остальное твое. Главное, за имуществом моим присмотри. Если не вернусь до конца сезона, сдай сундук на хранение.

– Сделаем. Как с тобой связаться, если что?

– Чикагский главпочтамт, до востребования, но лучше не надо. Куда вы двинетесь после Спрингфилда, пока неизвестно, но я буду следить за вами по «Доске объявлений» и когда-нибудь догоню.

– Ясненько. Выпей на дорожку. – Здоровяк достал из кармана штанов плоскую пинтовую бутылку и дал дяде. – А это, значит, Эд, твой племянник? Тутс огорчится – она надеялась, он с нами останется. Упускает парень свой шанс, а?

– Как знать.

Здоровяк засмеялся.

– Ну все, Мордатый, иди уже. Мне нужно поговорить с Эдом. Ночью умер мой брат Уолли, его отец.

– Ух ты! Соболезную, Эм.

– Спасибо. Оставь мне эту бутылочку, ладно? Можешь открыться прямо сейчас, если хочешь – охотников сыграть будет много.

– Так и сделаю, Эм. Чертовски жаль… ну, ты знаешь.

Мордатый ушел. Дядя молча смотрел на меня, я тоже молчал. Минуты через две он спросил:

– Тебя грызет что-то, парень?

– Не знаю.

– Брось, я не такой тупой, как могу показаться, и вижу, что ты с утра ни слезинки не проронил. Ходишь как деревянный, а это вредно.

– Это скоро пройдет.

– Нет, не пройдет. Говори, что с тобой.

– Дай глотнуть, дядя Эмброуз, – попросил я. Он так и держал в руке бутылку, которую оставил Мордатый.

– Это не выход. Пить надо, когда хочется, а не когда пытаешься от чего-то уйти. Ты убегаешь с тех пор, как узнал, ведь так? Уолли вот тоже…

– Слушай, я же не собираюсь напиваться. Один глоток.

– Зачем тебе?

– Утром я понял, что совсем не знал папу. Думал, что он пьянь никудышная, а я лучше. Он должен был это чувствовать. Мы так и не узнали друг друга. – Дядя кивнул, и я продолжил: – Я бухло это вообще не переношу. Пиво еще туда-сюда, а виски совсем нет. Я хочу выпить за него, чтобы как-то сгладить свое к нему отношение. Он, конечно, не узнает про это, и все-таки… черт, не могу объяснить.