Сети восстанавливают «дробность» посткапиталистического проекта, т. е. они могут служить основой для нерыночной системы, которая воспроизводит саму себя и которую не нужно создавать заново каждое утро на мониторе комиссара.

В этот переход окажутся вовлечены государство, рынок и совместное производство за пределами рынка. Однако, для того чтобы это произошло, нужно перестроить весь левый проект, от протестных групп до ключевых социал-демократических и либеральных партий. Действительно, когда люди поймут безотлагательность этого посткапиталистического проекта, он перестанет быть собственностью левых, превратившись в намного более широкое движение, для которого нам, возможно, потребуются новые обозначения.

Кто может это осуществить? Раньше левые считали, что такое по силам промышленному рабочему классу. Более двухста лет назад радикальный журналист Джон Телволл предупреждал людей, строивших фабрики в Англии, о том, что они создали новую, опасную форму демократии: «Всякий крупный цех и завод – это своего рода политическое общество, которое парламентские законы не могут заставить молчать, а судьи не в силах распустить»[5].

Сегодня все общество представляет собой фабрику – а коммуникационные сети, необходимые для повседневной работы и получения прибыли, быстро распространяют знания и недовольство. Сегодня эти сети, как и фабрику двести лет назад, нельзя «заставить молчать или распустить».

Конечно, можно закрыть доступ к Facebook или Twitter, да и вообще к интернету и мобильным сетям во время кризиса, и заодно парализовать всю экономику. Можно сохранять и отслеживать каждый килобайт информации, который мы производим. Но невозможно вновь навязать иерархическое невежественное общество, обрабатываемое пропагандой образца пятидесятилетней давности, если только, подобно Китаю, Северной Корее или Ирану, не решить вообще отказаться от ключевых сфер современной жизни. Как говорит социолог Мануэль Кастельс, это было бы похоже на попытку деэлектрифицировать целую страну[6].

Создав сети, включающие миллионы людей, которые подвергаются финансовой эксплуатации, но которым достаточно пару раз дотронуться до экрана, чтобы получить доступ ко всем достижениям человеческого разума, информационный капитализм породил новый источник перемен в истории: образованных и связанных между собой людей.

В результате после 2008 года мы могли наблюдать волнения нового типа. Оппозиционные движения вышли на улицы, полные решимости бороться с властными структурами и с порождаемыми иерархией злоупотреблениями, чтобы обезопасить себя от ошибок, которые были свойственны левым в XX веке.

Ценности, мнения и нравы сетевого поколения были столь очевидны в этих протестах, что СМИ поначалу решили, что они все – от испанского движения indignados до «арабской весны» – порождены Facebook и Twitter. Затем, в 2013–2014 годах, протесты вспыхнули в ключевых развивающихся странах: в Турции, Бразилии, Индии, на Украине и в Гонконге. Миллионы людей вышли на улицы, ведомые сетевым поколением, – однако на этот раз они выступали против наиболее очевидных сбоев современного капитализма.

В Стамбуле в июне 2013 года на баррикадах вокруг парка Гези я встречал докторов, разработчиков программного обеспечения, курьеров и бухгалтеров – профессионалов, которым восьмипроцентный рост турецкого ВВП не мог компенсировать того, что находящиеся у власти исламисты лишили их атрибутов современного образа жизни.

В Бразилии экономисты, радовавшиеся становлению нового среднего класса, вдруг стали низкооплачиваемыми работниками. Они вырвались из жизни в трущобах и попали в мир регулярных зарплат и банковских счетов, где их ждало отсутствие базовых благ и всесилие безжалостных полицейских и продажных чиновников. В ответ они массово ринулись на улицы.