В горах прокатилось тяжёлое глухое эхо далёкого орудийного выстрела. Оставалось пройти ещё половину пути. Чем ближе они подбирались к вершине, тем больше было снега и меньше следов. Опираясь на автомат, он медленно и осторожно карабкался в гору. Всё его тело накалилось, а кровь как будто пыталась разорвать сосуды и выплеснуться наружу. Хотелось поскорее добраться до блиндажа и передохнуть. Казалось, что там, на неприступной с виду вершине, он будет в полной безопасности. Вот только лейтенант вызывал у него опасения. Непонятно было, что он за человек. До сих пор он вёл себя как безобидный простачок, но в то, чтобы офицер мог оказаться смирным тихоней, верилось слабо. Он решил, что это временное помешательство вызвано красотами природы, а по прибытии на пост он будет лейтенант как лейтенант. Хотя какая разница? Он привык уживаться с кем угодно – другого выхода не было. Ему только хотелось поскорее добраться до блиндажа. Где-то он вычитал, что то ли вьетнамского, то ли какого-то ещё солдата нашли в лесу, где он скрывался – хотя война уже давно кончилась. Остался в лесу, обжился там. В газете напечатали его фотографию. Худосочный узкоглазый человечек обалдело смотрел в камеру. И зачем отрывать таких от родного гнезда? Разве это только страх? Нет, не один только страх, есть ещё что-то…

Ещё что-то. Как бы это объяснить. Хоть бы кто-нибудь писал ему. Но у него никого не было. Вот только тот локон, падавший на лоб… Где он его видел?

Нет, он не хотел умирать. Тот локон точно кому-то принадлежал… кому-то с чарующим, требовательным, полным упрёка взглядом. Где она ждала его? Главное – не допустить, чтобы крысы попортили ему лицо. С чего он решил, что их здесь нет? Они были везде: под артиллерийским огнем, среди разрывающихся снарядов. От ненасытной тяги к человечине они потеряли всякий страх. Сновали повсюду и что-то вынюхивали, поводя острыми мордами с отточенными зубами. Не успел он ещё передохнуть после дороги, как увидел их. Не удалось даже осмотреться и понять, куда его занесло.

Пришёл приказ: «Срочно прибыть на линию фронта».

Он понимал, что это не шутки. Ясно, что и в прифронтовой полосе тоже никто не думал шутить – шла война. Отряды смерти, вооружённые легкими ручными пулемётами, болтались тут и там – блиндажные крысы в защитной униформе, – а полковники и бригадные генералы с охапками медалей в руках и полными карманами приказов о расстреле в один голос орали: «Иди и сдохни!»

Всем одинаково на роду было написано умереть, но смерть у каждого была своя, особая. Он много раз такое видел. Помнил, как однажды солдату, который всегда при обстреле высовывал ноги из блиндажа, осколок угодил прямо в грудь. Тот даже охнуть не успел. А ведь как хотел жить, пусть даже и обрубком. Очень редко случалось, чтобы осколок попадал лежащему человеку прямо в сердце. Вот только парень не знал, что смерть уже караулит его. Его собственная смерть, не чья-то другая. Там рядом были ещё ребята, они даже лечь не сподобились. Но тот кусок раскалённой стали был предназначен не им. Он был послан специально этому несчастному олуху, который перехитрил сам себя…

Почти как в детстве, когда он думал, что у каждого человека на небе есть своя звезда, только его и ничья больше. Когда она сгорала и падала, и за ней тянулся в небе яркий след – прямо как при стрельбе трассирующими, – кому-то наступал конец. Хотелось ли ему знать свою судьбу? При виде мёртвых тел он каждый раз принимался гадать, как погибли эти ребята. Представлял себе агонию: тело корчится в предсмертных судорогах, пальцы скрючиваются, одним махом обрубает все мечты о долгой и счастливой жизни.