Не знаю, сплетутся ли с тиной,

Кости, омытые морем,

Или покорные волнам,

Будут плясать –.

– пальцы тугие,

Они как пустые –,

Лишенные – магии,

Которую ищут во сне живые.

Июль 1939. Близ Лейпцига

Супруги Кренинг поднялись раньше обычного, хотя все уже было готово: дорожки подметены, цветы срезаны и поставлены в вазы, стекла отмыты до абсолютной прозрачности. В полях наливались крепкие колосья, в саду жужжали пчелы в ульях. В гостиной покачивались занавески. Неужели сквозняк? Рассохлась рама? Эмилия и ее муж Кристоф садились то на один стул, то на другой, стараясь представить себя гостями и оценить дом со стороны. Еще по-настоящему не рассвело, петух только прочищал горло, однако было ясно, что день предстоит жаркий. Хорошо, что они подготовились заранее, есть время осмотреться: не спуталась ли бахрома у ковра, ровно ли висит благословение, не нужно ли завести часы или взбить подушки. Но нет, все было в порядке: в вазах – цветы, на полях – пшеница, в ульях – пчелы, на полке – «Майн Кампф».

Закончив с домом, супруги Кренинг занялись собой. Эмилия заплетала перед зеркалом светлые косы и крепко скалывала их, чтобы не выбилась ни одна прядь. Она чувствовала, как натянулась кожа на затылке и на висках, но даже не думала ослаблять прическу. Волосы были ее гордостью: распущенные, они доходили до талии.

– Меняю свою кожу на твои волосы, – говорила ее сестра Улла, когда они спали в одной комнате.

– Меняю свои глаза на твои лодыжки, – отвечала Эмилия.

Она растерла щеки до легкого румянца и оправила воскресное платье на стройных бедрах – и не подумаешь, что у нее есть ребенок. «Спасибо, что вы приехали, – проговорила она своему отражению в зеркале. – Спасибо, что вы занимаетесь нашим делом». «Ты, ты, ты», – закричала лесная горлица. Утренние звуки вплывали через окно и заполняли комнату. День только начинался; что он готовит?..

Кристоф сполоснул бритву, не спеша протер запотевшее зеркало и натянул кожу на горле. Ему приходилось наклоняться, чтобы увидеть свое отражение. Он откинул прядь рыжеватых волос, упавших на лоб, и улыбнулся жене, заметив, что она на него смотрит. Кристоф начал бриться, и этот звук напомнил Эмилии сухой треск занимающейся соломы. При виде первых всполохов пламени, пожирающих жнивье, ее всегда охватывала тоска, однако это была неизбежная жертва – иначе не вырастишь нового урожая. Да и сожаление длилось недолго, оно отступало, как только огонь разгорался и охватывал все поле. Кристоф убрал волосы со лба и пригладил их влажной рукой. Сейчас, в зыбком утреннем свете, шрам у него над бровями был еле заметен, однако к концу лета он четче проявится на загорелой коже. Отец учил его косить, и Кристоф подошел слишком близко. Мать до сих пор вспоминает это с содроганием: еще бы полсантиметра ниже… Иногда Эмилия притрагивается к шраму длинными прохладными пальцами и повторяет то же самое.

На завтрак были булочки. Они надрезали их и намазывали маслом и джемом под мерное тиканье настенных часов, подаренных на свадьбу. Крошечная женщина из часов сообщила, что сегодня будет дождь; верилось с трудом. Они размеренно жевали завтрак, не спеша и не мешкая. Гость доберется до Лейпцига не раньше десяти. У них еще много времени.

– Джем, что прислала твоя сестра, еще остался? – спросил Кристоф.

– Вишневый нет, – ответила Эмилия, – только абрикосовый.

– Из абрикосов тоже хорош, – заметил Кристоф, – но я люблю из вишен.