За шесть недель Ребекка лишь однажды наведалась в церковь – наведалась украдкой, заранее готовая соврать, если вдруг спросят. Впервые ей удалось так быстро завоевать симпатию, особенно у таких девчонок. Новые подруги смешали ей первый коктейль. Своей розовой помадой красили ее неопытные губы. Выщипывали ей брови своими пинцетами, а после научили самостоятельно придавать им форму. Они одалживали ей вещи, помогли выбрать правильный бюстгальтер, а она хохотала вместе со всеми, когда выяснилось, что у них одинаковый цикл.

Но сейчас Ребекке страшно. Недомогание окутывает ее, как туман. Она ждет, когда слабость отступит, но та не отступает. В голове зреет отчаянная мысль: а вдруг это наказание – наказание за поведение в последние несколько недель, за пропуски службы, за попойки и вранье родителям.

Дверь за спиной со скрипом отворяется, и в ванную входит соседка Кары, тихоня. Под мышкой у нее желтое полотенце, в руке розовое пластиковое ведерко, в котором дребезжит бутылка шампуня. На тихоне майка и джинсы – она всегда одевается так в душевую, в отличие от сокурсниц, щеголяющих по коридору в полотенцах и халатах. Ребекку охватывает внезапный порыв великодушия.

– Эй! – окликает она.

Девочка не реагирует, и Ребекка узнает свою прежнюю привычку, когда ее саму не замечали в упор.

– Эй! – повторяет она. – Напомни, как тебя зовут?

На сей раз тихоня поднимает голову. А она ничего, симпатичная, черные глаза, хорошая кожа. Только зря все время заплетает косу, с распущенными ей лучше – так сказали бы новые подружки Ребекки. Да, ей бы распустить волосы, сделать челку – и лицо будет поинтереснее.

– Мэй, – отвечает девочка.

Она выбирает самую дальнюю кабинку, расплетает косу, но смоляные пряди не теряют формы и вьются по всей длине.

– Слушай, я давно хотела сказать, – начинает Ребекка и вдруг осознает, как эгоистично поступала в последнее время. Отец всегда говорил: людям надо помогать, а она не удосужилась протянуть бедняжке руку помощи. Как учил отец, если у тебя просят рубашку, непременно отдай еще и пальто. – Я хотела сказать, ты не виновата, – продолжает Ребекка.

Мэй настораживается:

– В чем?

– Ты никак не могла знать, что Каре нужна помощь.

Закусив губу, Мэй отворачивается, заходит в кабинку и исчезает из вида.

– Конечно, я не виновата, – отвечает она изнутри, ее голос эхом отражается от кафеля. Мэй подбирает слова осторожно, словно снимает хрусталь с верхней полки. – Мне не в чем себя упрекнуть.

– И я о том же, – подхватывает Ребекка, однако разговор не клеится. Она облажалась.

Мэй запирает дверцу. Клацает щеколда. Через щель Ребекка видит, как падают на плитку майка и джинсы, Мэй наклоняется поднять их, раздается скрежет кранов, дребезжат трубы, и напор воды обрушивается на кафель.

Ребекка лихорадочно думает, что бы еще приятного сказать.

Но зрение вдруг расплывается. Короткая вспышка – и взор затуманивается. В глазах появляется легкая рябь, как на воде. Девочку лихорадит. Но она решает молчать из страха, что магия произнесенных слов сделает подозрения явью.

Ребекка возвращается в комнату и ложится в кровать. Ей просто надо отдохнуть. Веки смежаются. Время – четыре пополудни. В голове всплывают строки из Библии: «…потому что не знаете ни дня, ни часа…»[1]