В тот вечер отдыхающие расположились в залитой светом столовой «Марьина» и, отлично поужинав, весело болтали. На улице было холодно, а здесь потрескивающий камин создавал ощущение тепла и покоя. Я зачем-то обернулся и посмотрел в окно. И увидел лихорадочно сверкавшие глаза голодных крестьянских мальчишек – беспризорников; их крошечные лица казались приклеенными к холодному стеклу. Скоро и другие проследили за направлением моего взгляда и тут же приказали охранникам отогнать непрошеных гостей. Почти каждый вечер эти ребятишки каким-то образом проникали за ограждение и бродили у дворца в поисках хоть какой-то еды. Иногда мне удавалось незамеченным выскользнуть из столовой и вынести им немного хлеба. Но я делал это тайно, потому что такая практика в нашей среде не поощрялась. У советских чиновников выработался своеобразный защитный стереотип против человеческих страданий: «Мы все идем по трудной дороге к социализму. Многим суждено пасть на обочине. Мы должны хорошо питаться и восстанавливать силы после долгих трудов, наслаждаясь несколько недель в году отдыхом и комфортом, которые пока еще не доступны для других, потому что мы строители прекрасного будущего. Мы строители социализма. Мы должны поддерживать свое здоровье, чтобы продолжать свой путь по этой трудной дороге. А если какие-то несчастья встречаются нам на пути, то о них позаботятся в свое время. А пока – прочь с дороги! Не докучайте нам своими страданиями! Если мы будем останавливаться, чтобы бросать вам крошки, то никогда не достигнем цели!»

Вот так. Понятно, что люди, сохраняя спокойствие таким образом, вовсе не собирались слишком сокрушаться о поворотах на этой дороге или слишком критически интересоваться, действительно ли она ведет к прекрасному будущему.

Однажды морозным утром, возвращаясь из «Марьина» домой, я добрался до Курска. Вошел в здание вокзала, чтобы подождать там прибытия скорого поезда из Москвы. Плотно позавтракал в буфете. У меня еще оставалось время, и я пошел в зал ожидания пассажиров третьего класса. Никогда мне не удастся забыть то, что я там увидел. Зал был до отказа забит мужчинами, женщинами и детьми. Около шести сотен крестьян, похожих на стадо животных, которых перегоняют из одного загона в другой. Картина была столь ужасной, что на какой-то момент мне показалось, будто тучи летучих мышей мечутся над головами этих измученных существ. Многие, почти обнаженные, лежали на холодном полу. Другие явно умирали от тифа. Голод, боль, горе или просто немое, полумертвое страдание читались на каждом лице. Я стоял и смотрел, а милиционеры из ОГПУ с каменным выражением лица заставляли людей вставать и гнали их, как скот, толкая и пиная тех, кто сопротивлялся или просто не мог идти. Обернувшись, я увидел, как какой-то старик остался на полу. Это было не что иное, как трагическое выселение. Я знал, что миллионы честных крестьянских семей, которых Сталин называл «кулаками» (это имя означало нечто более ужасное, чем жертвы), были сорваны с родной земли, переселены и уничтожены.

Но я также знал, что в это же самое время (шел февраль 1934 года) фашистские полевые орудия на улицах Вены обстреливали аккуратные домики рабочих, которые построили социалисты. Фашистские автоматы косили австрийских трудящихся, отчаянно пытавшихся отстаивать социализм. Фашизм наступал со всех сторон. Силы реакции закреплялись повсюду. Советский Союз все еще казался единственной надеждой человечества. И потому я продолжал служить Советскому Союзу, а значит, и его хозяину – Сталину.