Почему некоторые люди пренебрегают и уроками истории, и собственными ощущениями, отрицая законы жизни, столь же непреложные, как смена времен года, и воздвигая в своих головах какие-то извращенные барьеры на их пути? Джордж не знал ответа, но это было действительно так. Эти люди рыдали по добродетелям прошлого, которые существовали во многом лишь в их воображении, вместо того чтобы радоваться новым прекрасным возможностям дня грядущего и помогать их осуществлению. Они всегда находили, что обвинить в потоке событий, которые они хотели бы остановить, но не могли. Они обвиняли Бога, своих жен, правительство, книги, странные сочетания безымянных людей, иногда даже голоса в собственных головах. Они проживали мучительную, несчастливую жизнь, пытаясь чайной чашкой вычерпать Ниагару.

Но Джордж очень сомневался, что кто-нибудь способен изменить людей такой породы. Они были проклятием и тяжким бременем для любого народа, который пытается взобраться на гору в полутьме. Их присутствие – при этой мысли он устало улыбнулся – было таким же неизбежным, как те перемены, которые они ненавидели.

Все это напомнило Джорджу об одной маленькой, но важной перемене, которую он хотел ввести в Бельведере. Когда-то он нашел в холмах под Вест-Пойнтом осколок железного метеорита и с тех пор постоянно держал его на столе библиотеки как некий символ силы и могущества металла, создавшего состояние семьи Хазард. Многие годы Джорджа увлекала именно военная сторона применения железа и его возможность влиять на судьбы целых народов и всего мира.

Но после Виргинии он больше так не думал. Последние четыре года американцы нападали на других американцев, как хищные звери. Истинные последствия этого кровопролития, то потрясение, когда все потери, поддающиеся оценке и нет, будут наконец подсчитаны, еще ждало впереди. И отголоски этого потрясения будут преследовать их еще долгие годы – в этом Джордж не сомневался. Поэтому самым разумным было подготовиться и определить уравновешивающую силу.

Когда они приехали в Бельведер, Джордж удивил Констанцию тем, что сделал сразу после того, как потратил полчаса на объятия и разговоры с сыном и дочерью. Он вышел через кухню за задний двор дома, поднялся на холм и принес оттуда зеленую веточку лавра, которую бережно положил рядом с куском звездного железа в библиотеке.

– Мне бы хотелось, – сказал он, – чтобы здесь всегда лежала свежая ветка. Так, чтобы мы все могли ее видеть.

Тем же вечером бригадный генерал Дункан и Чарльз сидели друг против друга в вагоне первого класса балтиморского поезда, который ровно в шесть часов отошел от перрона в Вашингтоне. Чарльз, в его потрепанном пончо, сшитым из лоскутков, и с зажатой в зубах сигарой, выбивался из общего облика респектабельных пассажиров, и Дункан уже настоял, чтобы еще до приезда на Запад они купили ему приличный костюм, пока он не получит новый мундир.

После того как Чарльз вернулся с кладбища, генерал уже несколько раз пытался поговорить с ним о том, как он в конце концов все же пришел к своему решению, но Чарльз просто не мог описать все те мысли и чувства, которые одолевали его в ту длинную ночь нескончаемого дождя, горя и отчаяния.

Что он мог рассказать? Как думал о том, чтобы отправиться в Египет, в армию хедива, как сделали некоторые из офицеров Конфедерации? Или о том, чтобы уйти в горы и вместе с партизанами продолжать сражаться против янки? О том, чтобы вернуться домой и погрязнуть в пьянстве и безделье? Или покончить с собой?

Но ведь был еще Запад, куда направлялся Дункан. Чарльз всегда любил эту часть страны и вспомнил о том, как генерал говорил о нехватке кавалеристов. А он ничего другого и не умел.

Только все эти мысли о собственном будущем меньше всего занимали его в ту бессонную ночь на кладбище. Смерть Августы и жизнь его сына – вот о чем он думал, рыдая над ее могилой, и не мог отделить одно от другого.