Для большинства обитателей ад не слишком отличается от смертного плана; их главное наказание – сожаление, что при жизни они не успели полюбить Господа, и многие с легкостью его переносят. Однако для Нила ад ничуть не похож на смертный план. Его эфирное тело обладает нормальными ногами, но он их не замечает; его глаза вернулись, но он не может заставить себя поднять веки. Небесный свет подарил ему чувство присутствия Бога во всем, что есть на смертном плане, – и чувство Его отсутствия во всем, что есть в аду. Все, что Нил видит и слышит, все, к чему он прикасается, причиняет ему боль, и, в отличие от смертного плана, боль эта – не выражение любви Господа, а результат Его отсутствия. Нил страдает намного сильнее, чем при жизни, – и в ответ любит Бога.

Он по-прежнему любит Сару и продолжает скучать по ней; понимание того, как близко он подошел к воссоединению с женой, лишь усугубляет боль. Нил знает, что попал в ад не за свои поступки; знает, что на то не было ни причины, ни высшей цели. Это не умаляет его любви к Богу. Если бы существовала возможность попасть на Небеса, где его страдания закончились бы, он бы на это не надеялся: подобные желания больше его не посещают.

Нил понимает, что, лишившись присутствия Бога, лишился и Его ответной любви. Это тоже никак не влияет на чувства Нила, поскольку безусловная любовь ничего не требует в ответ, даже взаимности.

И хотя Нил провел много лет в аду, вне Божественного присутствия, он по-прежнему любит Господа. Такова природа истинной веры.

Примечания к рассказам

Вавилонская башня

Рассказ навеян разговором с другом, который упомянул некоторую версию мифа о Вавилонской башне, слышанную им в школе иврита. Я тогда знал только историю из Ветхого Завета, и на меня она особого впечатления не произвела. Но в новой, более сложной версии башня была такая высокая, что подниматься на нее надо было год, и если падал человек и разбивался, никто не горевал, но если падал кирпич, каменщики рыдали, поскольку на замену его нужен был целый год.

Исходная легенда говорит о последствиях вызова, брошенного Богу. Для меня же в этой сказке рисовался образ фантастического города в небе, напоминающего «Замок в Пиренеях» Маргитта. Меня захватила дерзость такого видения, и я стал рисовать себе картины жизни в таком городе.

Том Диш назвал этот рассказ «Вавилонская научная фантастика». Я не думал о нем в этом смысле, когда писал – вавилоняне достаточно знали астрономию и физику, чтобы воспринять эту историю как фантастику, – но я понял, что Том Диш имел в виду. Персонажи могут быть религиозными, но полагаются они на инженерные знания, а не на молитву. Ни одно божество на страницах не появляется; все, что происходит, может быть воспринято в чисто механистических терминах. Именно в этом смысле – вопреки явным различиям в космологии – вселенная в рассказе напоминает нашу.

Понимай

Это самый старый рассказ в этой книге, и он мог бы вообще никогда не появиться в печати, если бы не Спайдер Робинсон, один из моих инструкторов в «Кларионе». Рассказ набрал целую пачку отказов, когда я рассылал его впервые, но Спайдер меня подвигнул послать его снова, когда у меня в резюме уже значился «Кларион». Я кое-что переделал и отослал его, и на этот раз реакция была куда благожелательнее.

Зародышем истории послужило небрежное замечание, сделанное моим соседом по комнате в колледже: он тогда читал «Тошноту» Сартра, где главный герой во всем, что видит вокруг, находит только бессмыслицу. И мой сосед поинтересовался: каково это было бы – во всем находить смысл и порядок? Меня это навело на мысль о повышенном восприятии, что предполагало сверхинтеллект. Я стал думать о том, в какой момент количественные изменения – улучшенная память, более быстрое распознавание образа – дают качественную разницу, совершенно новую форму познания.