– Ты точно не хочешь остановиться у клиники? – спросил я. – Или у «Макдоналдса»? Или у паба?

– Отвези меня домой, – сказала она. – Просто я… – Ее голос замер в ночи.

– Что такое? – спросил я.

Ханна покачала головой, потом заправила волосы за ухо, и я заметил на ней те серьги в виде колец, которые подарил ей на четырнадцатилетие. Я купил их в маленьком ювелирном магазинчике в Бате, когда она лежала в больнице. В конце концов Ханна взглянула на меня:

– Ничего уже никогда не придет в норму, правда, папа? Давай будем честными.

Мы ехали по пустынным тихим улицам в полном одиночестве. По обеим сторонам стояли викторианские дома, и в надвигающейся темноте их окна зажигались теплым светом. Миновали церковь, за которой далеко в поле простиралось кладбище. Ханна заметно вздрогнула.

– Давай сотворим что-нибудь завтра утром, – предложил я. – Поедем в Дорсет, позавтракаем в какой-нибудь обветшалой прибрежной кафешке, будем читать газеты и комиксы, вволю налопаемся рыбы с жареной картошкой?

Ханна улыбнулась мне такой знакомой улыбкой – благожелательной и снисходительной, – какой родители могут улыбаться ребенку, который только что попросил устроить ему день рождения на Марсе. Потом она вновь уткнулась в телефон и принялась набирать текст. Такие вот нынче дети.

Подъехав к дому, мы увидели нашего упитанного кота, который сидел на стене и, вероятно, поджидал нас.

– Мальволио, жирный маленький ублюдок! – выйдя из машины, прокричала Ханна.

Кот лениво затрусил к ней. Я заметил, что, нагибаясь погладить его, она осторожно придерживалась другой рукой за воротный столб.

Несколько лет я откладывал ее театральный дебют, но, по правде говоря, она всегда была превосходной актрисой.

Ханна

Утром, все еще чувствуя себя немного униженной после обморока на сцене, я села гуглить «большие театральные бедствия». Я выяснила, что в постановке 1948 года актриса Диана Виньяр, с закрытыми глазами играя сцену лунатизма леди Макбет, упала в оркестровую яму с высоты пятнадцать футов. От этого мне стало чуточку легче.

Кстати, актриса не пострадала.

Чувствую, что должна объяснить, из-за чего упала в обморок. Потрясающая побочная сюжетная линия моего основного заболевания, в детали которого я не собираюсь сейчас углубляться, поскольку сегодня суббота, состоит в том, что я страдаю от аритмии. Это означает, что иногда мое сердце пропускает один или два удара. Или несколько, как барабанщик из дерьмовой группы, играющей инди-рок. И тогда у меня кружится голова, а иногда я отключаюсь. Этого уже давно не случалось, и чертовски обидно, что так произошло именно на сцене. И еще я знаю: папа из-за этого здорово психует, пусть даже и притворяется спокойным. Наверное, лежа в постели, он размышляет о том, как меня защитить, и почти не сомневаюсь, что это будет означать конец моей главной роли в нашей пьесе «Давай валяй, сексистский придурок».

И действительно, в девять часов тридцать восемь минут начинается ожидаемый мной дружеский разговор режиссера с дочерью. Я сижу за кухонным столом, поедая толстый тост и слушая Регину Спектор. Неслышно входит папа, выключает мой диск и садится напротив.

– Ханна, – бодро начинает он, хлопая ладонями по столу, – я тут подумал…

– Ты подумал и решил, что мне не следует сегодня играть, – говорю я, откусывая кусочек тоста и делая вид, что читаю эсэмэски в телефоне. – Или завтра. Знаешь, просто чтобы обезопасить себя.

– Нет, просто…

– Папа, не надо.

– …на сцене очень жарко, и еще эта напряженная обстановка, и тебя то и дело куда-то волокут и швыряют и запирают в буфете. Есть даже эпизод, в котором тебе приходится нырять лицом в торт со взбитыми сливками.

– Знаю, – отвечаю я, просматривая бесконечные и малопонятные сообщения от Дженны, которая, пытаясь запутать родителей, изобрела собственный язык эсэмэсок. – Я там была.