Гаятри направилась было к нему. Повернула назад. Хотела спросить у него, можно ли ей поехать в Шантиникетан учиться живописи у Нандалала Боса. С тех пор как она там побывала, Шантиникетан занимал все ее мысли: она жаждала оказаться под его открытым небом в компании других учеников и в окружении баночек с краской и пучков кистей, самой измельчать пигменты, как (она слышала) там было заведено. Гаятри разузнала, что один из друзей Рабиндраната служит в школе искусств Шантиникетана заместителем директора. Все было будто предначертано свыше: она расскажет поэту о своем посещении школы, о том, как сильно ей тогда захотелось там учиться, но она не могла; а он скажет заместителю директора немедленно принять ее на учебу.

Предавшись мечтам, она перегнулась через палубное ограждение. Суши не видать, только синяя вода вокруг. Внутри тайным огоньком горела уверенность: это плавание решит ее будущее. Ее единственно возможную судьбу.

И все-таки она не заговаривала с поэтом. Не хотела усугубить ощущение, будто его взяли в кольцо.

День-два она держалась от него на некотором отдалении: никогда не приближалась чересчур близко к месту, где он сидел на палубе, но и не отходила слишком далеко, чтобы не выпасть из поля его зрения. Столь хорошо просчитанную сдержанность оценили: как-то раз он ее окликнул. Она спешно, пока он не передумал, подбежала к соседнему с ним свободному шезлонгу. Присутствие поэта озаряло палубу подобно сиянию второго солнца. Разом лишившись дара речи, она сидела с напряженной прямой спиной и ждала, пока к ней обратятся. Он молчал. Повсюду, куда бы они ни бросили взгляд, их окружали лишь танцующие волны да приглушенная солнечным светом синева, в ясном небе наверху висели кружева белых облаков. Внезапно поэт спросил, заметила ли она, что, когда корабль прорезает перекат волны и пены, он каждый раз вздыхает. Не звучал ли этот нескончаемый вздох так, словно океанские воды омывали землю слезами скорби?

Отреагировав с грубоватой простотой – и откуда только она взялась? – Гаятри рассмеялась: «Я не грущу, не думаю о слезах. Вода такая синяя, такая красивая, мне хочется ее нарисовать» – и тут же закрыла рот руками в ужасе от того, что посмела ему возразить. Вдруг она его оскорбила и он больше с ней не заговорит? Но, скорее всего, именно ее непроизвольный отказ демонстрировать слепое обожание, такой освежающий после неустанного, изнуряющего почитания, и побудил его искать ее общества. Он попросил девушку каждый день приходить и сидеть рядом с ним на палубе. Она поведала ему о своих занятиях танцами и живописью в деталях столь подробных, что после сгорала от стыда, но если он и считал ее истории глупыми или тщеславными, то вида не подавал. Именно он рассказал ее отцу о немце, которого они найдут на плоту. Немец этот был художником по имени Вальтер Шпис и, по словам Рабиндраната, знал о танцах и искусстве этого уголка мира больше, чем кто-либо другой. Тагору сказали, что Шпис будет его проводником в поездках по тем краям. Гаятри тоже должна с ним познакомиться.

– Однажды, Мышкин, ты съездишь на Бали и на Яву, – обычно говорила мать в завершение своих рассказов. – Я тебя отвезу. Мы повторим то самое плавание. Снова найдем Вальтера, и он покажет нам тысячу новых вещей.

Она столько раз описывала мне свое путешествие, то добавляя одну деталь, то опуская другую, то вспоминая, то забывая, что я знал его вдоль и поперек. Когда мать начинала очередной рассказ, я вслушивался в звуки ее голоса. Он был чистым, будто омытым водами горного ручья, и она могла проделывать с ним такое, что другим было не по силам. Он превращался в низкий рык, когда в ее историях появлялись львы, становился глубоким и мелодичным, когда она напевала, переливался коленцами, как у тонкоголосой певчей птички, когда она пыталась уговорить меня допить стакан молока, доносился до самого отдаленного уголка комнаты, когда она говорила шепотом.