Из комнаты Джима вышел Аттикус. Не успела тетя Александра дать отбой, Аттикус выхватил у нее трубку. Постучал по рычагу, потом сказал:

– Пожалуйста, соедините меня с шерифом, Юла Мэй. Гек? Это Аттикус Финч. Кто-то напал на моих детей. Джим ранен. Между нашим домом и школой. Я не могу отойти от мальчика. Пожалуйста, съездите туда за меня, посмотрите, может быть, он еще недалеко ушел. Вряд ли вы его сейчас найдете, но, если найдете, я хотел бы на него взглянуть. А теперь мне надо идти. Спасибо, Гек.

– Аттикус, Джим умер?

– Нет, Глазастик. Займись ею, сестра! – крикнул он уже из коридора.

Трясущимися пальцами тетя Александра стала распутывать на мне смятый, изорванный костюм на проволочной сетке. Не сразу ей удалось меня освободить.

– Ты цела, детка? – опять и опять спрашивала она.

Какое это было облегчение – вылезти наружу! Руки у меня уже затекли, и на них отпечатались красные шестиугольники. Я стала их растирать, и они немного отошли.

– Тетя, Джим умер?

– Нет… нет, детка, он без сознания. Вот придет доктор Рейнолдс, тогда мы узнаем, насколько серьезно он ранен. Что с вами случилось, Джин-Луиза?

– Не знаю.

Больше она не спрашивала. Она пошла и принесла мне одеться; если бы мне тогда это пришло в голову, я бы уж не дала ей про это забыть: тетя была так расстроена, что принесла мне комбинезон!

– На, оденься, детка, – сказала она и подала мне ту самую одежду, которую всегда терпеть не могла.

Она побежала к Джиму, потом опять вышла ко мне в прихожую. Рассеянно погладила меня и опять ушла к Джиму.

К дому подъехала машина. Шаги доктора Рейнолдса я знала не хуже, чем шаги Аттикуса. Он помог нам с Джимом появиться на свет и пройти через все детские болезни, какие только существуют; он лечил Джима, когда Джим вывалился из нашего домика на платане, – и мы с ним всегда оставались друзьями. Доктор Рейнолдс говорил, будь мы золотушные, все было бы по-другому, но мы ему не поверили.

Он стал на пороге и сказал:

– Боже милостивый! – и пошел было ко мне, потом сказал: – Ну, ты по крайней мере на ногах, – и повернул прочь. Он знал в нашем доме каждый закоулок. И знал: если мне плохо пришлось – значит, и Джиму не лучше.

Прошло десять тысячелетий, и доктор Рейнолдс вернулся.

– Джим умер? – спросила я.

– Ничего подобного, – сказал доктор и присел передо мной на корточки. – У него шишка на лбу, точь-в-точь как у тебя, и сломана рука. Посмотри-ка сюда, Глазастик… Нет, головой не верти, только скоси глаза. А теперь вон в ту сторону. Перелом у него скверный, насколько могу сейчас судить – в локте. Похоже, что кто-то старался открутить ему руку напрочь… Теперь посмотри на меня.

– Значит, он не умер?

– Да нет же! – Доктор Рейнолдс поднялся. – Сегодня мы мало что можем сделать, только устроить его поудобнее. Надо будет сделать рентгеновский снимок… Вероятно, придется на время положить руку в гипс. Но ты не беспокойся, он будет у нас как новенький. У мальчишек все заживает в два счета.

Доктор Рейнолдс говорил, а сам все разглядывал меня и осторожно ощупывал шишку, которая вздувалась у меня на лбу.

– А у тебя нигде ничего не сломано, как тебе кажется? – пошутил он.

Я невольно улыбнулась.

– Значит, по-вашему, он не умер, нет?

Доктор Рейнолдс надел шляпу.

– Ну, понятно, я могу и ошибаться, но, по-моему, он даже очень живой. Все симптомы налицо. Поди взгляни на него, а когда я вернусь, мы с тобой решим окончательно.

У доктора Рейнолдса походка молодая и легкая. Мистер Гек Тейт ходит по-другому. Под его тяжелыми башмаками веранда так и застонала, и дверь он отворил неуклюже, но на пороге он ахнул, совсем как доктор Рейнолдс. Потом спросил:

– Ты цела, Глазастик?

– Да, сэр, я пойду к Джиму. Аттикус и все тоже там.

– Я с тобой, – сказал мистер Тейт.