Ты мой закат, ты мой рассвет - Субботина Айя

Пока я жду возле дома, где снимает квартиру эта размазня, снова и снова прокручиваю в голове рассказ Очкарика. Моя наивная в очень многих вещах малышка вряд ли понимает, что человеческая подлость бывает очень «красивой и приятной и умеет выглядеть правдой даже больше, чем настоящая правда». Если бы на месте Очкарика была более «подозрительная женщина», вся эта история, как и рассчитывал Пьеро, наверняка кончилась бы скандалом, переездом к маме и разводом в итоге. Мои разведенные приятели становились холостяками просто из-за каких-то не так понятых переписок в интернете, так что я вообще ни разу не преувеличиваю.

И никакая наивная девочка, верящая в то, что мужики не используют слезы и сопли для достижения своих целей, не убедит меня в том, что у бедолаги Пьеро не было «умысла».

Все у него было.

Он знал, что делал.

А делал он не только вот это вот все...

Я замечаю плаксу в боковое зеркало своего «ведерка», в кортом сижу, выставив ногу наружу и изредка кивая головой в такт любимой песне. Чешет Пьеро вполне себе бодрячком, на умирающего не похож, слезы не текут и в ушах какие-то затычки, так что с музыкой по жизни и все такое.

Очкарик думает, что ее личная трагедия помогла ей обзавестись чутьем на чужие трагедии. И она в чем-то права. Только у меня тоже есть чутье, и оно касается вот таких Вадиков: которые корчат бледный вид, чтобы выстрадать понимание и женское участие, а когда их никто не видит - превращаются во вполне себе здоровых тварей, которые так уверены в своей безнаказанности, что даже не очень маскируются.

Жду, пока подойдет ближе, пройдет вперед, вообще не смотря по сторонам. Чувак на своей волне.

Выхожу из машины, захлопываю дверь и в пару шагов догоняю Пьеро уже на крыльце.

— Эй, - окрикиваю его в спину, - грустный Чебурашка, разговор есть.

Он в наушниках, поэтому слышит голос, но не сазу врубается, чей он.

Иначе уже попытался бы свалить. Не верю я в храбрость и отвагу у мужика, который подлостью, хитростью и слезками пытался заслужить женскую симпатию.

— Какого... - успевает сказать Пьеро, прежде чем толкаю его в как раз открывшуюся дверь.

Внутрь подъезда.

Прижимаю к стене и, чтобы не дергался, перекрываю глотку предплечьем.

Нарочно надавливаю на кадык, чтобы закашлялся и начал хватятся за каждый вдох.

— Привет, Пьеро. - лыбпюсь в его перекошенную от страха рожу. - Я всего на пару минут.

Он хрипит и сучит ногами, хоть немного выше меня ростом, и вся эта преувеличенная трагедия вроде как не к месту. Вот же, блядь, артист херов.

— Просто слушай и не пытайся дергаться, - предупреждаю на всякий случай, потому что, хоть я давно изжил привычку злиться на вот таких товарищей, именно сейчас испытываю сильное желание сломать ему пару конечностей. С особой жестокостью. И полным букетом отягощающих. - Если я еще хоть раз о тебе услышу, или узнаю, что ты снова беспокоишь мою жену своими «догадками и попытками открыть глаза на изменщика-мужа» - я сломаю тебе много-много костей. Такое количество, чтобы каждый день, каждый час и каждую минуту, будешь ты идти, лежать и сидеть на толчке, у тебя болело абсолютно все. Не переставая. Всегда. Кивни, если понял.

Пьеро пытается что-то прохрипеть, так что на всякий случай чуть сильнее надавливаю на его кадык. Он даже глаза выкатывает и начинает дергаться, как в конвульсиях.

— Я не просил говорить, скудоумный, я сказал кивнуть. Что не понятно? Кивни, если не понятно.

Он пытается сохранить воздух в легких и молчит.

Ослабляю хватку, хоть злой Антон во мне хочет врезать ему как следует, чтобы зубы веером врассыпную.

— И так, напоминаю: кивни, если понял, что возле моей жены тебе делать нечего. Кивает мгновенно.