Я на секунду остановился перед витриной магазина Лоу. Столик начала восемнадцатого века все еще не был продан. Меня охватило чувство умиления при виде [371] реставрированных ножек. Вокруг было несколько старых, но заново выкрашенных кресел, миниатюрные египетские статуэтки из бронзы, среди них неплохая фигурка кошки и фигурка богини Неиты, изящная, подлинная, с хорошей патиной. Я увидел Лоу-старшего, поднимавшегося из подвала. Он был похож на Лазаря, выходящего из гроба в пещере. Он вроде бы постарел, но такое впечатление производили на меня все знакомые, с которыми я снова встречался, - все, за исключением Наташи. Она не постарела, а просто как-то изменилась. Она стала, пожалуй, более независимой и потому еще более желанной, чем прежде. Я старался о ней не думать. Мне было больно при одной мысли о ней, как если бы в непонятном ослеплении я подарил кому-то прекрасную бронзовую статуэтку эпохи Чжоу, сочтя ее копией. Увидев меня перед витриной, Лоу вздрогнул от неожиданности. Он не сразу узнал меня: великолепие моего зимнего пальто и загар, видимо, сделали меня неузнаваемым. Разыгралась быстрая пантомима. Лоу помахал мне рукой. Я помахал ему в ответ. Он побежал к двери. - Входите же, господин Росс, что вы там стоите, на холоде! Здесь у нас теплее. Я вошел. Пахло старьем, пылью и лаком. - Ну и разоделись, - сказал Лоу. - Дела хорошо идут, что ли? Были во Флориде? Ну, поздравляю! Я объяснил ему, чем занимался. Собственно, скрывать здесь было нечего. Просто сегодня утром мне не хотелось вдаваться в подробности. Я уже достаточно навредил себе объяснениями с Наташей. - А как у вас дела? - поинтересовался я. Лоу замахал обеими руками. - Свершилось, - прогудел он. - Что? - Он таки женился. На христианке. Я взглянул на него. - Это еще ничего не значит, - ответил я, чтобы как-то его утешить. Теперь нетрудно развестись. [372] - Я тоже так думал! Но что мне вам сказать - ведь она католичка. - Ваш брат тоже стал католиком? - спросил я. - До этого еще не дошло, но все может случиться. Она денно и нощно его обрабатывает. - Откуда вы это знаете? - Откуда я знаю? Он уже заговорил о религии. Она все ему зудит, что он будет вечно жариться в аду, если не станет католиком. Во всем этом мало приятного, вы не находите? - Ну, разумеется. Они венчались по католическому обряду? - Ну, ясно! Это она все устроила. Венчались в церкви, а брат в визитке, взятой напрокат; ну скажите, на что ему визитка, когда у него и без того короткие ноги. - Какой удар по дому Израилеву! Лоу бросил на меня колючий взгляд. - Правильно! Вы ведь не нашей веры, вам-то что! Вы по-иному смотрите на это. Вы протестант? - Я просто атеист. По рождению - католик. - Что? Как же это возможно? - Я порвал с католической церковью, когда она подписала конкордат с Гитлером. Этого моя бессмертная душа уже не выдержала. На какой-то момент Лоу отвлекся от своих мыслей. - Вот тут вы правы, - спокойно сказал он. - В этом деле сам черт ногу сломит. Церковь с заповедью - возлюби ближнего своего, как самого себя, и вдруг - рука об руку с этими убийцами. А что, конкордат до сих пор в силе? - Насколько мне известно, да. Не думаю, чтобы его расторгли. - А мой братец? - просопел он. - Третий в этом союзе! - Ну, ну, господин Лоу? Это уже совсем из другой оперы! Ваш брат не имеет к этому никакого отношения. Он просто невинная жертва любви. - Невинная? Вы только взгляните вот на это! - Лоу воздел руки к небу. - Вы только посмотрите, гос[373] Подин Росс! Вы когда-нибудь видели такое в нашей антикварной лавке? - Что? - Что? Статуэтки Богоматери! Фигурки святых, епископов! Неужели вы не видите? Прежде у нас не было ни одного из этих бородатых, размалеванных чудовищ. Теперь их здесь - хоть пруд пруди! Я осмотрелся. По углам стояло несколько хороших скульптур. - Почему вы расставляете эти вещи так, что их едва видно? Они ведь очень хорошие. На двух сохранились даже старая раскраска и старая позолота. Это, наверное, лучшее из всего, что сейчас есть у вас в магазине, господин Лоу. Чего же тут плакаться? Искусство есть искусство! - Какое там искусство! - Господин Лоу, если не было бы религиозного искусства, три четверти евреев-антикваров прогорели бы. Вам следует быть терпимее. - Не могу. Даже если я зарабатываю на этом. У меня уже все сердце изболелось. Мой непутевый братец тащит сюда эти штуковины. Они хороши, согласен. Но от этого мне только хуже. Мне наплевать и на старые краски, и на старую позолоту, и на подлинность ножки от столика, лучше бы их не было, и, если бы все это источили черви, мне было бы легче! Тогда можно было бы кричать и вопить! А тут я вынужден заткнуться, хотя в душе сгораю от возмущения. Я почти ничего не ем. Рубленая куриная печенка, такой деликатес, теперь не вызывает у меня ничего, кроме отрыжки. О гусиной ножке под соусом с желтым горохом и говорить не приходится. Я погибаю. Самое ужасное, что эта особа к тому же кое-что смыслит в бизнесе. Она резко обрывает меня, когда я скорблю и плачу, как на реках вавилонских, и называет меня антихристом. Хорошенькое дополнение к антисемитизму, вы не находите? А ее смех! Она гогочет весь день напролет! Она так смеется, что все ее сто шестьдесят фунтов дрожмя дрожат. Это прямо-таки невыносимо! Лоу опять воздел руки к небу. - Господин Росс, возвращайтесь к нам! Если вы будете [374] рядом, мне станет легче. Возвращайтесь в наше дело, я положу вам хорошее жалованье! - Я все еще работаю у Силверса. Ничего не получится, господин Лоу. Очень благодарен, но никак не могу. На его лице отразилось разочарование. - Даже если мы будем торговать бронзой? Есть ведь фигурки святых и из бронзы. - Но очень немного. Ничего не выйдет, господин Лоу. Я теперь человек у Силверса независимый и очень хорошо зарабатываю. - Конечно! У этого человека ведь нет таких расходов. Он и мочится в счет налога! - До свидания, господин Лоу. Я никогда не забуду, что вы первый дали мне работу. - Что? Вы так говорите, будто собираетесь со мной навеки проститься. Неужели хотите вернуться в Европу? - Как вам такое могло прийти в голову? - Вы говорите так странно. Не делайте этого, господин Росс! Ни черта там не изменится, независимо от того, выиграют они войну или проиграют. Поверьте Раулю Лоу! - Вас зовут Рауль? - Да. Моя добрая мать зачитывалась романами. Рауль! Бред, не правда ли? - Нет. Мне это имя нравится. Почему, сам не знаю. Наверное, потому что я знаю одного человека, которого тоже зовут Рауль. Впрочем, его занимают иные проблемы, чем вас. - Рауль, - мрачно пробормотал Лоу. - Может быть, поэтому я до сих пор и не женился. Это имя вселяет какую-то неуверенность. - Такой человек, как вы, еще может наверстать упущенное! - Где? - Здесь, в Нью-Йорке. Здесь ведь больше верующих евреев, чем где бы то ни было. Глаза Рауля оживились. - Собственно, это совсем не плохая идея! Правда, я никогда об этом не думал. Но теперь, с этим братом отступником... - Он задумался. [375] Потом вдруг ухмыльнулся. - Я смеюсь впервые за несколько недель, - сказал он. - Вы подали мне великолепную идею, просто блестящую! Даже если я ею и не воспользуюсь. Будто безоружному дали в руки дубинку! - Он стремительно повернулся ко мне. - Могу я чем-нибудь помочь вам, господин Росс? Хотите фигурку святого по номиналу? Например, Себастьяна Рейнского. - Нет. А сколько стоит кошка? - Кошка? Это один из редчайших и великолепных... - Господин Лоу, - прервал я его. - Я же у вас учился! Все эти штучки мне ни к чему. Сколько стоит кошка? - Для вас лично или для продажи? Я заколебался. Мне пришла в голову одна из моих суеверных мыслей: если сейчас я буду честен, то неизвестный Господь Бог вознаградит меня и мне позвонит Наташа. - Для продажи, - ответил я. - Браво! Вы честный человек. Если бы вы сказали, что это для вас лично, я бы не поверил. Итак, пятьсот долларов! Клянусь, это недорого! - Триста пятьдесят. Больше мой клиент не даст. Мы сошлись на четырехстах двадцати пяти. - Разоряете вы меня. Ну ладно, тратить так тратить, - сказал я. - А сколько стоит маленькая фигурка Неиты? Шестьдесят долларов, идет? Я хочу ее подарить. - Сто двадцать. Потому что вы берете ее для подарка. Я получил ее за девяносто. Рауль упаковал изящную статуэтку богини. Я написал ему адрес Наташи. Он обещал сам доставить ее после обеда. Кошку я взял с собой. Я знал в Голливуде одного человека, сходившего с ума по таким фигуркам. Я мог продать ему ее за шестьсот пятьдесят долларов. Таким образом, статуэтка для Наташа достанется мне даром да еще останутся деньги на новую шляпу, пару зимних ботинок и кашне; а когда я приобрету все это, то, ослепив ее своей элегантностью, приглашу в шикарный ресторан. [376] Она позвонила мне вечером. - Ты прислал мне статуэтку богини, - сказала она. - Как ее зовут? - Она египтянка по имени Неита, ей более двух тысяч лет. - Ну и возраст! Она приносит счастье? - С египетскими фигурками дело обстоит таким образом: если они кого-нибудь невзлюбят, то счастья не жди. Но эта должна принести тебе счастье: она похожа на тебя. - Я всюду буду носить ее с собой как талисман. Ее ведь можно положить в сумочку. Она прелестна, просто сердце радуется. Большое спасибо, Роберт. Как тебе живется в Нью-Йорке? - Запасаюсь одеждой на зиму. Ожидаются снежные бураны. - Да, они действительно здесь бывают. Не хочешь ли завтра пообедать со мной? Могу за тобой заехать. В голове у меня пронеслось множество мыслей. Удивительно, сколько можно передумать за одну секунду! Я был разочарован, что она придет только завтра. - Это прекрасно, Наташа, - сказал я. - После семи часов я буду в гостинице. Приезжай, когда тебе удобно. - Жаль, что сегодня у меня нет времени. Но я ведь не знала, что ты снова объявишься, поэтому у меня на сегодня намечено еще несколько важных дел. Вечером не очень приятно быть одной. - Это верно, - сказал я. - Я тоже получил приглашение туда, где готовят такой вкусный гуляш. Правда, я могу и не пойти. У них всегда полно гостей, одним человеком больше или меньше - для них все равно. - Как знаешь, Роберт. Я приеду завтра, часов в восемь. Я положил трубку и задумался, пытаясь разгадать, помог мне талисман или нет. Я решил, что он принес мне удачу, хотя и был разочарован, что в этот вечер не увидел Наташу. Ночь лежала передо мной, как бездонная, темная яма. Неделями я был без Наташи и совсем не думал об этом. Теперь же единственная разделявшая [377] нас ночь казалась мне нескончаемой. Как смерть, которая время превращает в вечность. Я не солгал. Меня действительно приглашала к себе фрау Фрислендер. Я решил пойти. Это было мое первое появление у них в качестве человека, свободного от долгов, в новом костюме и новом зимнем пальто. Я отдал долг Фрислендеру и даже целиком заплатил адвокату за услуги - тому самому, с кукушкой. Теперь я мог есть гуляш, не чувствуя себя униженным. Для пущей важности и вместе с тем желая поблагодарить за одолженные деньги, я принес фрау Фрислендер букет темно-красных гладиолусов, которые за умеренную цену, поскольку они уже достаточно распустились, я купил у цветочника-итальянца, торговавшего неподалеку на углу. - Расскажите нам о Голливуде, - попросила фрау Фрислендер. Как раз этого-то мне и не хотелось. - Там так себя чувствуешь, будто на голову тебе напялили прозрачный целлофановый пакет, - сказал я. - Все видишь, ничего не понимаешь, ничему не веришь, слышишь только глухие шорохи, живешь, как в капсуле, а очнувшись, чувствуешь, что постарел на много лет. - И это все? - Почти. Появилась одна из двойняшек - Лиззи. Я вспомнил о Танненбауме и его сомнениях. - Как дела у Бетти? - спросил я. - Ей хоть немного лучше? - Боли не очень сильные. Об этом заботится Равик. Он делает ей уколы. Сейчас она много спит. Только по вечерам просыпается, несмотря на уколы, и начинает борьбу за следующий день. - При ней кто-нибудь есть? - Равик. Он просто выгнал меня, потребовал, чтобы я хоть раз куда-нибудь сходила. - Она провела рукой по своему пестрому платью. - Я совсем очумела. У меня в голове никак не укладывается, что вот Бетти умирает, а здесь жрут гуляш. А вам это не кажется странным? [378] Она посмотрела на меня своими милыми, не очень выразительными глазами, в которых, по мнению Танненбаума, угадывалась вулканическая страсть. - Нет, - ответил я. - Это вполне естественно. Смерть - нечто непостижимое, и потому рассуждать о ней бессмысленно. И все же вам необходимо что-нибудь поесть. Ведь у Бетти только больничная диета. - Не хочу. - Может, немного гуляша по-сегедски? С капустой? - Не могу я. Ведь я до обеда помогала его здесь готовить. - Это другое дело. А может быть, выпьете тминной водки или пива? - Иногда мне хочется повеситься, - заметила Лиззи. - Или уйти в монастырь. А иногда я готова все расколошматить и побеситься всласть. Сумасшедшая я, должно быть, а? - Все нормально, Лиззи. Естественно и нормально. У вас есть друг? - Зачем? Чтобы родить внебрачного ребенка? Тогда конец моим последним надеждам, - печально произнесла Лиззи. "Танненбаум, по-видимому, сделал правильный выбор, подумал я. - А Везель, наверное, наврал ему, и у него ничего не было ни с одной из них". Вошел Фрислендер. - А, наш юный капиталист! Вы пробовали миндальный торт, Лиззи? Нет? А надо бы! Так вы совсем исхудаете. - Он ущипнул Лиззи за зад. Вероятно, не впервые, потому что она никак не реагировала. К тому же это вовсе не было признаком страсти, а скорее своего рода отеческой заботой работодателя, желавшего убедиться, что все на месте. - Мой дорогой Росс, - продолжал Фрислендер, который и ко мне относился по-отечески. - Если вы наберете немного денег, скоро представится отличная возможность выгодно их поместить. По окончании войны немецкие акции упадут почти до нуля, и марка не будет стоить ровным счетом ничего. Советую вам использовать этот последний шанс: войти в большое дело и кое-что приобрести. Этот народ не останется [379] поверженным. Он соберется с силами и примется за работу. И снова заставит о себе заговорить. И знаете, кто ему поможет? Мы, американцы, расчет чрезвычайно прост. Нам нужна Германия против России, ибо теперешний союз с Россией напоминает попытку двух гомосексуалистов родить ребенка, что противоестественно. Мне говорил об этом один высокопоставленный человек в правительстве. Когда нацистам придет конец, мы будем поддерживать Германию. - Он хлопнул меня по плечу. - Не рассказывайте об этом никому! Тут пахнет миллионами, Росс. Я делюсь этим с вами, ибо вы - один из немногих, выплативших мне долг. Я ни от кого не требовал денег. Но, знаете, если ты эмигрант, это еще вовсе не значит, что ты ангел. - Спасибо за совет, но у меня нет на это денег. Фрислендер благосклонно посмотрел на меня. - У вас еще есть время кое-что наскрести. Я слышал, что вы стали неплохим коммерсантом. Если когда-нибудь пожелаете открыть самостоятельное дело, можно будет об этом поговорить. Я финансирую, вы продаете, а прибыль пополам. - Это все не так просто. Мне ведь пришлось бы приобретать картины у коммерсантов, которые сдерут с меня ту цену, по которой продают сами. Фрислендер рассмеялся. - Вы еще новичок, Росс. Не забудьте, что кроме всего прочего имеются и проценты. Не будь их, мировой рынок давно бы рухнул. Один покупает у другого, и один зарабатывает на другом. Так что, если надумаете, дайте мне знать. Он встал, и я тоже. На какой-то момент я испугался, что он так же по-отечески, с отсутствующим видом и меня ущипнет за зад, но он только похлопал меня по плечу и двинулся к двери. Вся в золоте, приветливо улыбаясь, ко мне подошла фрау Фрислендер. - Кухарка спрашивает, какой гуляш вы желаете взять с собой по-сегедски или обычный. Мне хотелось ответить, что не желаю я никакого гуляша, но мой отказ только обидел бы фрау Фрислендер и кухарку. [380] - По-сегедски, - ответил я. - Все было великолепно. Очень благодарен. - А вам спасибо за цветы, - заметила с улыбкой фрау Фрислендер. - Мой муж - этот биржевой йог, как его называют коллеги, - никогда мне их не дарит. Он увлекается учением йогов. Когда он занят самосозерцанием, никто не должен ему мешать - естественно, кроме тех случаев, когда звонят с биржи. Это у него - превыше всего. Фрислендер стал откланиваться. - Я должен еще кое-куда позвонить, - сказал он. - Не забудьте же мой совет. Я взглянул на биржевого йога. - У меня что-то не лежит душа ко всему этому, - сказал я. - Почему? - У Фрислендера вдруг заклокотало в горле от сдавленного смеха. - Какие-нибудь морально-этические сомнения? Но, дорогой Росс! Может, вам угодно, чтобы нацисты положили себе в карман огромные деньги, которые будут просто валяться на улице? Мне кажется, они скорее причитаются все-таки нам, ограбленным! Мыслить надо логично и прагматически. Кому-то эти деньги все равно достанутся. Но только не этим чудовищам! - Он в последний раз хлопнул меня по плечу, снова отечески ущипнул двойняшку за зад и удалился: то ли для самосозерцания, то ли для делового разговора по телефону. По улицам гулял ветер. Я довез Лиззи до дома - все равно мне пришлось бы брать такси из-за гуляша. - У вас, наверное, никогда не проходят синяки. Ведь руки у него как клещи, - сказал я. - Он щиплет вас и когда вы за машинкой? - Никогда. Он норовит ущипнуть меня только на виду у других. Ему просто хочется похвастаться: он же импотент. Маленькая, потерянная, замерзшая, стояла Лиззи между высокими домами. - Не зайдете ко мне? - спросила она. - Ничего не получится, Лиззи. - Ясно, ничего, - горестно согласилась она. [381] - Я болен, - сказал я, сам удивляясь своему ответу. - Голливуд, добавил я. - Я и не собираюсь с вами спать. Просто не хочется входить одной в мертвую комнату. Я расплатился с шофером и поднялся к ней. Она жила в мрачной комнате с несколькими куклами и плюшевым медвежонком. На стене висели фотографии киноактрис. - Может, выпьем кофе? - спросила она. - С удовольствием, Лиззи. Она оживилась. В кофейнике закипела вода. Мы пили кофе, она рассказывала мне о своей жизни, но все сразу вылетало у меня из головы. - Спокойной ночи, Лиззи, - сказал я и встал. - Только не делайте глупостей. Вы очень красивая, у вас все еще впереди. На другой день пошел снег, к вечеру улицы стали белые, а небоскребы, облепленные снегом, казались гигантскими светящимися ульями. Уличный шум стал глуше, снег валил не переставая. Я играл с Меликовым в шахматы, когда вошла Наташа. На ее волосах и капюшоне были снежинки. - Ты приехала на "роллс-ройсе"? - спросил я. Наташа на минуту задумалась. - Я приехала на такси, - ответила она. - Теперь ты спокоен? - Вполне... Куда мы пойдем? - спросил я осторожно, и это прозвучало как-то по-идиотски. - Куда хочешь. Так дальше не могло продолжаться. Я направился к выходу. - Снег прямо хлопьями валит, - произнес я. - Ты испортишь себе шубу, если мы пойдем искать такси. Нам надо переждать в гостинице, пока не пройдет снег. - Тебе незачем искать повод для того, чтобы нам остаться здесь, заметила она саркастически. - Но найдется ли у тебя что-нибудь поесть? Неожиданно я вспомнил о гуляше, полученном от Фрислендера. Я совсем забыл о нем. Наши отношения [382] были такие натянутые, что мне и в голову не пришло подумать о еде. - Гуляш! - воскликнул я. - С капустой и, я уверен, с малосольными огурцами. Итак, мы ужинаем дома. - А можно? В логове этого гангстера? А он не позовет полицию, чтобы выгнать нас отсюда? Или, может быть, у тебя есть апартамент с гостиной и спальней? - Нам это ни к чему. Я живу теперь так, что никто не видит, когда входишь, когда выходишь. Почти в полной безопасности. Идем! У Лизы Теруэль были великолепные абажуры на лампах, которые мне очень пригодились. Теперь в комнате вечером казалось уютнее, чем днем. На столе красовалась кошка, купленная у Лоу. Кухарка Мария дала мне гуляш в эмалированной кастрюле, так что я мог его разогреть. У меня была электрическая плитка, несколько тарелок, ножи, вилки и ложки. Я вынул из кастрюли огурцы и достал из шкафа хлеб. - Все готово, - сказал я и положил на стол полотенце. - Надо только подождать, пока гуляш подогреется. Наташа прислонилась к стене около двери. - Давай сюда пальто, - сказал я, - здесь не слишком просторно, но зато есть кровать. - Вот как? Я дал себе слово контролировать свои поступки. Я еще не был уверен в себе. Но у меня было такое же состояние, как в первый вечер: стоило мне прикоснуться к ней, почувствовать, что она почти нагая под тонким платьем, и я забывал о всех своих благих намерениях. Я ничего не говорил. Молчала и Наташа. Я давно уже не спал ни с одной женщиной и понял, что на все можно пойти - и на скандал и даже на преступление, когда какая-то часть твоего "я" отступает в глубину и остаются лишь руки, раскаленная кожа и безудержная страсть. Я жаждал погрузиться в нее, в горячую темноту, пронзить ее до красноватых легких, чтобы они сложились вокруг меня, как совиные крылья, дальше и глубже, пока ничего не останется от наших "я", кроме [383] пульсирующей крови и уже не принадлежащего нам дыхания. Мы лежали на кровати, изможденные, охваченные дремотой, похожей на легкий обморок. Сознание возвращалось к нам и снова отлетало, и мы опять растворялись в несказанном блаженстве; на какой-то миг собственное "я" вернулось, но не до конца, - состояние это близко к состоянию еще не появившегося на свет, но уже живущего своей жизнью ребенка, когда стирается граница между неосознанным и осознанным, между эмбрионом и индивидуальностью, то состояние, которое вновь наступает с последним вздохом. Я ощущал рядом с собой Наташу, ее дыхание, волосы, слабое биение сердца. Это еще не совсем она, это была еще безымянная женщина, а может быть, только одно дыхание, биение сердца и теплая кожа. Сознание прояснялось лишь постепенно, а вместе с ним просыпалась и глубокая нежность. Истомленная рука, ищущая плечо, и рот, который старается произнести какие-то бессмысленные слова. Я постепенно начинал узнавать себя и окружающее, и в этом изможденном молчании, когда не знаешь, что ты чувствуешь острее - молчание или предшествовавшее ему беспамятство, до меня вдруг донесся слабый запах горелого. Я было думал, что мне это показалось, но потом увидел на плитке эмалированную кастрюлю. - Проклятие! - вскочил я. - Это же гуляш! Наташа полуоткрыла глаза. - Выбрось его в окно. - Боже упаси! Я думаю, нам удастся еще кое-что спасти. Я выключил электрическую плитку и помешал гуляш. Затем осторожно выложил его на тарелки, а подгоревшую кастрюлю поставил на окно. - Через минуту запах улетучится, - сказал я. - Гуляш нисколько не пострадал. - Гуляш нисколько не пострадал, - повторила Наташа, не пошевельнувшись. - Что ты хочешь, проклятый обыватель, делать со спасенным гуляшом? Я должна встать? [384] - Ничего, просто хочу предложить тебе сигарету и рюмку водки. Но ты можешь и отказаться. - Нет, я не откажусь, - ответила Наташа, немного помолчав. - Откуда у тебя эти абажуры? Привез из Голливуда? - Они были здесь. - Эти абажуры принадлежали женщине. Они мексиканские. - Возможно, женщину звали Лиза Теруэль. Она выехала отсюда. - Странная женщина - выезжает и бросает такие прелестные абажуры, сонным голосом сказала Наташа. - Иногда бросают и нечто большее, Наташа. - Да. Если гонится полиция. - Она приподнялась. - Не знаю почему, но я вдруг страшно проголодалась. - Я так и думал. Я тоже. - Вот удивительно. Кстати, мне не нравится, когда ты что-нибудь знаешь наперед. Я подал ей тарелку. - Послушай, Роберт, - заговорила Наташа, - когда ты сказал, что идешь в эту "гуляшную" семью, я тебе не поверила, но ты действительно там был. - Я стараюсь лгать как можно меньше. Так значительно удобнее. - То-то и оно. Я, например, не стала бы никогда говорить, что не обманываю тебя. - Обман. Какое своеобразное слово! - Почему? - У этого слова две ложные посылки. Странно, что оно так долго просуществовало на свете. Оно - как предмет между двумя зеркалами. - Да? - Разумеется. Трудно себе представить, чтобы искажали оба зеркала сразу. Кто имеет право употреблять слово "обман"? Если ты спишь с другим, ты обманываешь себя, а не меня. Наташа перестала жевать. - Это все так просто, да? - Да. Если бы это был действительно обман, ты не сумела бы меня обмануть. Один обман автоматически [385] исключает другой. Нельзя двумя ключами одновременно открывать один и тот же замок. Она бросила в меня огурец с налипшим на него укропом. Я поймал его. - Укроп в этой стране очень редкая вещь, - заметил я. - Бросаться им нельзя. - Но нельзя и пытаться открывать им замки! - По-моему, мы немножко рехнулись, правда? - Не знаю. Неужели все должно иметь свое название, окаянный ты немец! Да еще немец без гражданства. Я засмеялся. - У меня ужасное ощущение, Наташа, что я тебя люблю. А мы столько положили сил, чтобы этого избежать. - Ты так думаешь? - Она вдруг как-то странно на меня посмотрела. - Это ничего не меняет, Роберт. Я тебя действительно обманывала. - Это ничего не меняет, Наташа, - ответил я. - И все же я боюсь, что люблю тебя. И одно никак не связано с другим. Это как ветер и вода, они движут друг друга, но каждый остается самим собой. - Я этого не понимаю. - Я тоже. Но так ли уж важно всегда все понимать, ты, женщина со всеми правами гражданства? Но я не верил тому, что она мне сказала. Даже если в этом была хоть какая-то толика правды, в тот момент мне было все равно. Наташа здесь, рядом, а все прочее - для людей с устроенным будущим.