Уве молча уставился на человека. Скорее всего, хотел убедиться – не шутит ли тот. Наконец кивнул.

Он успел отойти на несколько шагов, как человек прокричал ему вслед:

– Директор сказал, ты весь в своего отца!

Уве не обернулся. Только гордо приосанился.

Так и остался – в стоптанных отцовых башмаках. Не отлынивал, не скулил, не хворал. Старшие товарищи из его смены, правда, толковали промеж себя, что паренек какой-то забитый и малость чудной: пиво после работы с ними не пьет, женским полом особо не интересуется (что уже само по себе странно). Впрочем, яблочко от яблони недалеко падает: Уве был сыном своего отца, а с батей его ни у кого из путейцев ссор отродясь не бывало. Просили подналечь – Уве не отказывал, просили подменить – Уве подменял без лишних счетов. Со временем в бригаде почти не осталось мужиков, за которых Уве не отстоял бы одну-две лишние смены. А потому мужики рассудили, что Уве – свой.

А как-то ночью, в самую распутицу, под проливным дождем, в двадцати километрах от города сломался старый грузовик, везший рабочих со смены. И Уве починил развалюху, обойдясь одной отверткой и половиной мотка изоленты. И уже после того, спроси любого путейца, каждый сказал бы, что Уве – парень что надо.

На ужин Уве отваривал картошку с сарделькой. Сядет за кухонный стол да часами глядит в окно. К еде почти не притронется. Наконец встанет, выйдет с тарелкой во двор, усядется в «саабе», там и поужинает.

А наутро снова на работу. Так и зажил. Он любил порядок. Так лучше – когда заранее знаешь, что будет дальше. Со смертью отца Уве все отчетливей видел разницу между людьми, которые заняты делом, и теми, кто ничего не делает. Между теми, что работают, и теми, которые только болтают. И Уве старался болтать поменьше, а делать – побольше.

Друзей у него не было. С другой стороны, откровенных недругов – тоже. Разве что Том – когда его назначили мастером, уж он постарался, чтоб жизнь Уве медом не казалась. Давал парню самую грязную и тяжелую работу, бранил почем зря, ставил подножки в столовой, отправлял под вагон, а после, когда беззащитный Уве ложился на рельсы, Том пускал вагон. Насмерть перепуганный, Уве едва успеет выскочить из-под вагона, а Том уж стоит рядом и гогочет во все горло: «Смотри, паря, а то раскроит тебя, как папаню твоего!»

Уве опускал голову и помалкивал. Умно ли перечить мужику вдвое больше тебя самого? Он просто ходил каждый день на работу и добросовестно трудился. Отцу этого хватало, а мне и подавно, думал Уве. Остальные товарищи уважали его за это. «Чем меньше болтаешь, тем меньше ерунды мелешь, говаривал твой батя», – сказал как-то днем ему один из старых путейцев, работая вместе с Уве в депо. Уве кивнул: кто-то это понимает, кто-то – нет.

Так и в тот день – кто-то понял, почему Уве так повел себя в директорской конторе, а кто-то – не совсем.

День этот пришелся почти аккурат на вторую годовщину похорон отца. Уве только что исполнилось восемнадцать, а Том погорел на краже. Когда он опустошал билетную кассу в вагоне, видеть его мог только Уве. Да вот беда – в вагоне том кроме Уве и Тома никого не случилось. А когда из дирекции явился человек с серьезным лицом и объявил Уве и Тому, что их вызывают к главному, никто на свете даже представить не мог, что из этих двух виноватым окажется Уве. А Уве, конечно, был совершенно чист.

В конторе ему велели подождать в коридоре. Четверть часа он сидел под дверью на стуле, не подымая глаз от пола, когда наконец отворилась дверь. Из нее вышел Том, кулаки стиснуты так решительно, что кожа на руках побелела чуть не до локтей. Том попытался заглянуть Уве в глаза, но Уве упорно смотрел в пол, даже и тогда, когда его ввели в кабинет.

А в кабинете разные люди в костюмах – кто стоит, кто сидит. Сам директор ходит взад-вперед позади стола, слишком сердитый, по лицу судя, чтоб усидеть на месте.

– Присаживайся, Уве! – наконец говорит один из костюмов.