Нет, этот недуг не поражает нас дважды. Купидон не тратит вторую стрелу на единожды пронзенное сердце. Служанки любви остаются нашими подругами навсегда: наши двери всегда открыты для уважения, восхищения и привязанности, а вот их повелительница, совершая свое путешествие, наносит всего один визит и удаляется навечно. Мы испытываем нежные чувства, обожаем, питаем слабость, но никогда уже больше не любим. Сердце подобно фейерверку, что взмывает ввысь лишь один раз. Как метеор, оно вспыхивает на мгновение и озаряет сиянием весь мир, а затем мрак обыденности поглощает пламя и сгоревшие останки падают обратно, где тихо дотлевают, никем не замеченные и никому не нужные. Лишь однажды, вырвавшись на волю, мы осмеливаемся повторить подвиг могучего Прометея, который взобрался на Олимп и похитил божественный огонь с колесницы Феба. Счастливы те, кто успевает вернуться на землю, пока огонь не погас, и разжечь от него земные алтари. Чистейшее пламя любви не может долго гореть в той зловонной атмосфере, которой мы дышим, но прежде чем оно задохнется, мы можем разжечь этим факелом уютный очаг привязанности.

В конце концов, в холодном закутке нашего мира тепло привязанности гораздо нужнее, чем горящий дух любви. Любовь должна быть священным огнем в каком-нибудь величественном храме, где в полумраке обширного зала звучит орган небесных сфер. А привязанность будет ярко гореть, когда белое пламя любви уже угасло. Огонек привязанности можно подпитывать каждый день и разжигать сильнее при приближении зимних холодов. В старости мужчины и женщины могут сидеть возле него, взявшись за руки, в окружении детей; другу и соседу найдется место в уголке у очага, и даже четвероногие любимцы могут погреть лохматые хвосты и когтистые лапки у огня.

Так давайте же щедро подсыпать угли доброты в этот огонь. Бросайте в него нежные слова, ободряющие прикосновения, внимание и участие. Раздувайте его шутками, терпением и снисходительностью. И тогда даже в самую сильную бурю и проливной дождь ваш очаг будет ярко гореть, согревая вас теплом, а лица собравшихся вокруг него будут сиять, несмотря на тучи за окном.

Дорогие мои Эдвин и Анжелина[3], боюсь, вы слишком многого ждете от любви. Вы думаете, что ваши сердечки способны питать ее пылкую, всепоглощающую страсть всю вашу долгую жизнь. Ах, юность! Не стоит слишком полагаться на мерцающий огонек. Он будет потихоньку гаснуть день ото дня, и его невозможно разжечь вновь. Полные гнева и разочарования, будете вы наблюдать, как он умирает у вас на глазах, и каждому из вас будет казаться, что это другой охладел. Эдвин с горечью заметит, что Анжелина больше не выбегает встречать его у ворот, улыбаясь и смущенно краснея; его простуда больше не заставляет ее плакать, бросаться ему на шею и говорить, что не сможет жить без него. В лучшем случае Анжелина посоветует принять микстуру, причем в ее тоне ясно слышится не столько участие, сколько раздражение от его непрекращающегося кашля.

А бедная Анжелина, в свою очередь, молча проливает горькие слезы оттого, что Эдвин перестал носить ее старый платочек в нагрудном кармане жилета.

Оба поражаются охлаждению друг в друге и не видят, как переменился каждый из них. Ведь если бы видели, то не страдали бы так, а узрели бы истинную причину – несовершенство человеческой натуры, – и совместными усилиями принялись бы заново строить общий дом на более земном и долговечном фундаменте. Однако мы видим только недостатки других и слепы к своим собственным. Во всем, что случается с нами, мы виним других. Анжелина любила бы Эдвина до скончания веков, если бы только не странные перемены в самом Эдвине. Эдвин обожал бы Анжелину веки вечные, если бы только она оставалась той самой Анжелиной, которую он полюбил вначале.