Питбуль - Анне Ханкок (2021)

— Похоже, они еще не открылись, — сказал он.

— Да, но повара на кухне уже вовсю работают, мне здесь обычно быстро готовят заказы навынос. Через десять минут приду!

Бертельсен выскочил из машины и захлопнул за собой дверь.

Шефер пронаблюдал, как он вошел в ресторан и поздоровался с каким-то молодым хипстером в татуировках. Они поприветствовали друг друга, как старые друзья, и вместе исчезли в глубине помещения.

Шефер включил радио и стал переключать каналы, стараясь найти что-нибудь вразумительное, но ему попадались только подростковые песенные страдания, иммигрантский рэп или радиоведущие, смеявшиеся над собственными шутками. Он выключил радио и стал молча наблюдать за уличным движением, обдумывая слова Бертельсена.

Он сдал.

Шеферу не понравилась эта мысль. Если он на что-то и мог полагаться, так это на свое шестое чувство. На интуицию следователя.

Он достал из внутреннего кармана записку и разгладил ее пальцами. Это был розовый стикер, на котором Элоиза записала имя накануне вечером, перед тем как уехала. Он скомкал его в ту же секунду, как за ней закрылась дверь, но ночью около трех часов очнулся от лихорадочного сна и лежал в темноте, прислушиваясь к дыханию Конни и размышляя о загадочных признаниях Элоизы и Яна Фишхофа.

В половине пятого он встал, спустился на кухню и достал записку из мусорного ведра.

В рассказе Элоизы было что-то такое, что засело у него в уме и теперь точило его мысли.

Око за око… Зуб за зуб… То, что ты делаешь другим, к тебе и возвращается…

Что хотел сказать Ян Фишхоф?

Конни постоянно пересказывала истории, которые слышала в Патронажной службе — исповеди людей, которые на смертном одре испытывали необходимость признаться во всем — от прелюбодеяния до мошенничества. Матери и отцы оплакивали упущенное время, что могли провести с детьми, которые по той или иной причине отвернулись от них. Люди в последние часы жизни рассказывали о жестоких и аморальных поступках, о которых раньше не осмеливались заговаривать.

Они должны были оставить подобные воспоминания в этом мире, прежде чем перейти в иной.

Он достал мобильный и негнущимся указательным пальцем ввел имя в полицейский регистр CPR[9].

5

Где-то под грудой бумаг зазвонил мобильный телефон. Стол Элоизы Кальдан на ее рабочем месте в «Demokratisk Dagblad», как обычно, был завален записными книжками, вырезками и разного рода судебными документами. Клеевыми стикерами, стаканчиками из-под кофе и ручками, которые писали только время от времени.

Она успела ответить, прежде чем звонок оборвался.

— Алло?

— Д-алло! — бодро протрещал голос Шефера на другом конце провода. — У тебя есть минутка?

— Да, если очень быстро, — Элоиза переложила телефон в другую руку и продолжила писать на бумагах, которые готовила, — через три минуты у меня редакционное совещание.

— Хорошо, я только хотел сказать, что проверил имя, которое ты оставила вчера вечером.

— Правда? — Элоиза перестала писать. — Спасибо, Шефер, это очень мило с твоей…

— Да, но я ничего не нашел. Ни в регистре CPR, ни где-либо еще.

У Элоизы упали плечи.

— Но ты говорила, что твой приятель родом из Южной Ютландии, — продолжал Шефер, — поэтому я позвонил одному парню по имени Петер Зельнер, моему знакомому по полицейской академии. Он следователь и живет в Гростене. До середины нулевых в городе был большой полицейский участок, но сейчас он закрыт, и… да, не думаю, что у них в городе вообще есть полиция. Ближайший дежурный офицер сейчас, вероятно, в Сеннерборге, по крайней мере, Зельнер там, так что…

— У меня всего пара минут, Шефер.

— Ну, я спросил, не знает ли он кого-нибудь по имени Мадс Орек, то есть не встречалось ли ему это имя по каким-либо причинам на работе. Да, действительно, сказал он, но человека, о котором он подумал, звали Мазорек. Не Мадс Орек.

Шефер произнес имя по буквам, и Элоиза записала его на клочке бумаги.