Птичье гнездо - Ширли Джексон (1954)

– Знаю, я же готовила. Он был очень-очень-очень вкусный, черт бы его побрал, но если тебе не сказать, что это за блюдо, ты так и будешь сидеть, тыкая вилкой в тарелку, в лучшем случае, заметишь, что у нас уже месяц как новая посуда. Я все убеждаю себя, что такого не может быть, мы ведь не чужие друг другу. – Морген аккуратно затушила сигарету. – Я не хочу сказать, что имею право на твою любовь только потому, что столько лет заботилась о тебе, как о собственной дочери. Надо быть полной дурой, чтобы так думать. За свою жизнь любви я заслужила больше, а получила меньше, чем кто бы то ни было. Но видит Бог, – добавила она, смягчившись, и даже с легкой улыбкой, – видит Бог, одна я в богадельню не поеду.

Она, не отрываясь, смотрела на тетю Морген, на ее крупное некрасивое лицо с притворной улыбкой на приоткрытых губах, и думала о том, что нельзя вот так разглядывать людей, они не картины в музее. Ни по глазам, ни по губам, ни по бровям, ни по морщинам на тетином лице она не могла определить, что оно выражает – страх, беспокойство, надежду, исступление? А может, она вообще видела перед собой маску, не имевшую ничего общего с тем, что творилось у тети Морген в душе? У индийского принца было красивое лицо, у генерала Оуэна – уставшее, а лицо тети Морген художник изобразил слишком подробно и слишком сильно затушевал. В портрете не должно быть лишних линий, черт, которые могут исказить образ, только самое важное. Тете Морген на портрете под названием «Боль» она бы уменьшила нос, привлекавший к себе слишком много внимания, сделала бы тоньше брови, придававшие лицу выражение бессловесного, животного страдания, и вообще облегчила бы…

– Мне кажется, я очень терпелива, – холодно сказала тетя Морген.

– Тетя Морген, – медленно проговорила она, – знаешь, о чем я думала сегодня в музее?

– Нет. И о чем же ты думала?

– Я думала, каково это – быть узником, приговоренным к смерти. Ты смотришь на солнце, на небо, на деревья, смотришь в последний раз, и они кажутся тебе до того яркими и необыкновенными, словно ты никогда прежде не видел таких красок, и тебе так жаль расставаться с этим миром. А потом тебе вдруг объявляют помилование, и ты просыпаешься на следующее утро и понимаешь, что жизнь продолжается. Сможешь ли ты смотреть на мир и видеть, как прежде, самые обыкновенные солнце, небо и деревья, ничуть не изменившиеся после того, как тебе отменили смертный приговор?

– И?

– Вот о чем я думала сегодня в музее.

– А сейчас? – спросила тетя Морген, тяжело поднимаясь из-за стола. – С твоего позволения, – она взяла со стола кофейные чашки, – я об этом думать не буду. Как-нибудь в другой раз, когда забот будет поменьше. Моих приземленных забот. – И она с грохотом поставила чашки в раковину.

– Ей еще многому предстоит научиться, – мягко сказал доктор Райт, как будто они с Морген шли вдвоем, – заново пройти длинный путь. Нам не стоит быть слишком требовательными.

– Холодная, бессердечная сосулька! – бросила Морген через плечо племяннице, которая шла за ними.

– У меня такое впечатление, будто она… как бы выразиться… пустой сосуд, да простит мне твоя племянница столь неизящное сравнение. Хотя она, моя дорогая Морген, и завладела зáмком безраздельно, победа далась ей слишком большой ценой.

Доктор остановился, а его спутницы, не заметив этого, пошли дальше. Спохватившись, они обернулись и увидели, как он красноречиво машет им сложенным зонтом.