После они клялись, что свистели изо всех сил. Но Жан-Жак так вошел в роль, воюя с глиняными горшками, что ничего не слышал. Крепкой палкой он направо и налево крушил большие и маленькие горшки.

— Бей гугенотов! — кричал Жан-Жак. — Громи их! И вот этого толстопузого! И вот этого с тонкой шеей! Трах! Бах! Вот вам, гады!

Как открылась дверь в лавку, Жан-Жак тоже не слышал. Он оглянулся лишь тогда, когда над ним нависла палка раза в три толще той, которой он громил горшки. Не палка, а целая дубина.

От первого удара горшечника Жан-Жак сумел увернуться. Дубина просвистела рядом, отбросив в сторону тяжелый табурет и расколов надвое толстое сиденье. От второго удара ему удалось уйти тоже. Но третий удар неминуемо целил прямо в него, и Жан-Жак, загнанный в угол, обреченно закрыл глаза, торопливо забормотав слова молитвы, обращенной к деве Марии.

Однако удара не последовало. Жан-Жак услышал пыхтение, возню и открыл глаза. Рука горшечника, занесенная вместе с дубиной, так и осталась за спиной. Ее удерживал мужчина в огромном барете.

— Прочь! — сопел горшечник, пытаясь освободить руку. — Какое вы имеете право? Кто вы такой?

— Я ваш благодетель, — отвечал незнакомец. — Я спасаю вас от тюрьмы или галер, где вы станете горько сожалеть о том, что расправились с маленьким негодником столь нелепым способом. Не лучше ли, оголив ему одно, специально предназначенное для той цели место, надрать его свежей крапивой. А после обработки отвести к отцу с требованием возместить причиненный лавке урон. В результате вы снова имеете полную лавку горшков и избегаете возможности попасть за решетку. Что лучше?

— Пожалуй, то, что предлагаете вы, — согласился горшечник. — Я вам весьма признателен, сударь. Вы, как я понимаю, зашли в лавку что-нибудь купить?

— У вас сегодня не слишком богатый выбор, — улыбнулся чудак в барете, оглядывая полки с черепками. — Я загляну как-нибудь в следующий раз.

Горшечник поступил в соответствии с советом незнакомца. Правда, вместо крапивы он использовал лозу, считая крапиву, хотя и жгучей, но слишком мягкой. Собственноручно обработав Жан-Жаку ягодицы, горшечник запер его в чулан, а вечером повел к отцу.

— Деньги?! — взревел отец Жан-Жака Люсьен Ледром. — Какие к дьяволу деньги? Да лучше бы вы убили этого мерзавца! Нет у меня денег! А коль вы на месте не прикончили стервеца, то теперь я сделаю это сам. У меня давно чешутся на него руки.

Нужно же было случиться, что когда Люсьен Ледром с кухонным ножом гнался за своим сыном по улице, навстречу ему попался тот самый чудак в невероятном барете.

— Сколько просит за побитые горшки горшечник? — спросил он у Люсьена Ледрома. И, узнав сумму, тоже возмутился: — Вы правы, он определенно жульничает. Там было разбито значительно меньше. Разрешите, я сам рассчитаюсь с горшечником. У вас, вероятно, сейчас трудно с деньгами, мэтр... простите, не имею чести знать вашего имени.

— Люсьен Ледром, — представился отец Жан-Жака, пряча кухонный нож за спину.

— Очень приятно, — улыбнулся незнакомец, дотрагиваясь до края гигантского барета. — Жоффруа Валле. Такая сумма для меня, месье Ледром, сущий пустяк. Мне доставит удовольствие выручить вас в трудную минуту.

Так Жоффруа Валле подружился с маленьким Жан-Жаком. И Жан-Жак беззаветно влюбился в своего старшего друга. Ведь с ним, с Жан-Жаком, раньше за все его десять прожитых на свете лет никто из взрослых ни о чем не разговаривал. Жан-Жаку приказывали и запрещали, его ругали и били. Все, что угодно, но только не разговаривали с ним, тем более — как с равным.

— Небось интересно громить палкой чужие горшки, — сказал Жан- Жаку Жоффруа.

— Смеетесь, сударь, — возразил Жан-Жак. — Это даже очень дурно.

— Зачем же ты их бил?

— Так ведь он, тот горшечник, гугенот.

— Допустим, что он в самом деле гугенот, — сказал Жоффруа. — Объясни мне, почему надо лезть к гугеноту в лавку и колошматить его горшки.