Полчаса назад во флигель на Малой Никитской явился курьер и с поклоном сообщил вышедшему в халате статскому советнику, что его незамедлительно ожидают в обер-полицеймейстерстве. Это приглашение могло означать только одно: вчерашняя депеша генерал-губернатора на высочайшее имя возымела действие, причем быстрее, чем ожидалось.

Стараясь производить как меньше шума, Фандорин наскоро совершил утренний туалет, надел мундир с орденами, прицепил шпагу — событие требовало формальности — и, оглянувшись на прикрытую дверь спальни, на цыпочках вышел в прихожую.

В карьерном смысле производство на должность второго по значимости лица в древней столице империи означало взлет в почти заоблачные выси: непременное генеральство, огромную власть, завидное жалованье и, главное, верный путь к еще более головокружительным высотам в будущем. Однако путь этот был усыпан не только розами, но и терниями, к худшему из которых Фандорин относил полное прощание с приватностью. Обер-полицеймейстеру полагалось жить в казенной резиденции — парадной, неуютной и к тому же соединенной с канцелярией; участвовать во множестве обязательных официальных мероприятий, причем в качестве центральной фигуры (например, на крестопоклонной неделе намечалось торжественное открытие Общества попечительства народной трезвости под патронажем главного городского законоблюстителя); наконец, подавать московским обывателям пример нравственной жизни, что, с учетом нынешних личных обстоятельств Эраста Петровича представлялось делом трудно выполнимым.

Вот почему Фандорину требовалось собраться с духом, прежде чем переступить порог своего нового обиталища и своей новой жизни. Как обычно, утешение отыскалось в изречении Мудрейшего: «Благородный муж знает, в чем его долг, и не пытается от него уклониться».

Уклониться было невозможно, медлить глупо, и Эраст Петрович, вздохнув, пересек роковую черту, с которой начинался отсчет новой службы. Кивнул откозырявшему жандарму, окинул долгим взглядом знакомый нарядный вестибюль и скинул шубу на руки швейцару. С минуты на минуту должна была подъехать генерал-губернаторская карета. Владимир Андреевич введет своего питомца в служебный кабинет и торжественно вручит ему печать, медаль на цепи, символический ключ от города — атрибуты обер-полицеймейстерской власти.

— Как трогательно, что вы в мундире и при орденах! — раздался сзади веселый голос. — Значит, уже знаете? А я хотел вас удивить.

На широкой и короткой, в четыре мраморных ступени лестнице стоял Пожарский, одетый совсем не торжественно — в визитку и клетчатые брюки, но зато с широчайшей улыбкой на устах.

— Принимаю поздравления с благодарностью, — шутливо поклонился он. — Хотя, право, такая торжественность излишня. Прошу в кабинет. Я вам кое-что покажу.

Эраст Петрович не выдал себя ни единым жестом, но, случайно увидев в зеркале, как ослепительно сияют его ордена и золотое шитье на мундире, мучительно покраснел от постыдности своей ошибки. «Когда мир предстает совсем черным, благородный муж ищет в нем белое пятнышко», — пришел на помощь Мудрейший. Статский советник сделал усилие, и белое пятнышко тут же отыскалось: зато не придется председательствовать над народной трезвостью.

Ни слова не говоря, Эраст Петрович проследовал за Пожарским в обер-полицеймейстерский кабинет и остановился в дверях, не зная, куда сесть — диван и кресла были закрыты чехлами.

— Не успел еще обустроиться. Вот, давайте сюда, — Пожарский сдернул с дивана белое полотно. — Телеграмма о моем назначении получена на рассвете. Но это для вас не самое главное. А главное вот: присланный из Петербурга текст для газет. Предназначен для опубликования двадцать седьмого. Долгорукому же направлен именной указ. Читайте.

Эраст Петрович взял телеграфный бланк с грифом «совершенно секретно», заскользил взглядом по длинному столбцу, состоявшему из плотно наклеенных ленточек.