Сегодня, в высокоторжественный день рождения Его Величества Государя императора, Москва была осчастливлена великою, небывалою Царскою милостью: Самодержавный Повелитель России поручил первопрестольную столицу Своей Империи непосредственному попечению Своего Августейшего Брата, Великого Князя Симеона Александровича, назначив Его Высочество московским генерал-губернатором.

В этом назначении лежит глубокий исторический смысл. Москва вновь вступает в непосредственное общение с Августейшим Домом Русских Царей. Вековая духовная связь, соединяющая Верховного Вождя русского народа с древнею русскою столицей, принимает ныне тот внешний, осязаемый вид, который имеет такое глубокое значение для ясного сознания всего народа.

Ныне Государь Император признал за благо еще более возвысить значение Москвы как национального палладиума, назначив в ней Своим представителем никого иного, как Августейшего Брата Своего.

Москвичи никогда не забудут той легкой доступности, которою отличался князь Владимир Андреевич, той сердечной предупредительности, с которою он относился ко всем обращавшимся к его помощи лицам, о той энергии, с которою…

— Про легкую доступность уже прочли? — спросил Пожарский, которому, видно, не терпелось поскорей перейти к разговору. — Дальше можете не читать, там еще много, да всё пустое. Вот так, Эраст Петрович, вашему патрону конец. И теперь настало время нам с вами окончательно объясниться. Москва отныне меняется и такой, как при Володе Большое Гнездо, больше уже никогда не будет. Власть в городе устанавливается настоящая, крепкая, безо всякой «легкодоступности». Ваш шеф не понимал истинной природы власти, не отделял ее священную функцию от практической, и от этого ваш город застрял в патриархальности, никак не продвигаясь навстречу грядущему веку.

Князь говорил серьезно, убежденно, энергично. Пожалуй, именно таков он и был на самом деле, когда не лицедействовал и не хитрил.

— Священную власть в Москве будет представлять его высочество, мой покровитель, интересы которого я, собственно, здесь с самого начала и представлял. Теперь могу говорить об этом без утайки. Великий князь — человек мечтательного склада и особенных вкусов, о которых вы, вероятно, наслышаны.

Эраст Петрович вспомнил, что о Симеоне Александровиче поговаривали, будто он любит окружать себя хорошенькими адъютантами, однако было неясно, это ли имеет в виду Пожарский.

— Это, впрочем, не столь важно. Существенно то, что его высочество ни в какие дела кроме парадно-представительских вмешиваться не будет, то есть не станет замутнять мистический ореол власти «доступностью и сердечностью». Практическая же, то есть истинная власть над миллионным городом достанется московскому обер-полицеймейстеру, каковым с сегодняшнего дня являюсь я. Знаю, что писать доносы и наушничать вы не станете, потому и почитаю возможным быть полностью откровенным.

Глеб Георгиевич взглянул на ордена собеседника и чуть поморщился.

— Я иногда увлекаюсь и, кажется, вас обидел. Вы должны меня простить. У нас с вами возник род глупого мальчишеского соперничества, и я не смог отказать себе в удовольствии подшутить над вами. Шутка получилась злой. Еще раз прошу извинения. Я знал о вчерашней депеше, в которой ваш патрон просил государя утвердить на должность обер-полицеймейстера вас. Долгоруковский секретарь, тишайший Иннокентий Андреевич, давно уже уловил, в какую сторону дует зефир, и сделался для нашей партии поистине незаменимым помощником. Но моя телеграмма легла на стол государю на полчаса раньше. Неужто вы подумали, что я после Брюсовского сквера и в самом деле спать пошел?

— Я об этом вовсе не д-думал, — сухо сказал Эраст Петрович, в первый раз нарушив молчание.