На душе тихо, но тоскливо – скучаю по своим любимым. Жене, сыну. Увижу ли я их? Как они там? Я ведь там погиб. Поди, схоронили. Все глаза уже выплакали. Как они будут без меня? Ох, херово-то как. Чем больше думал о них, тем тоскливее становилось. Места себе не находил. Метался по парку до заката, сторонясь людей – общаться ни с кем не мог. Скорее бы на фронт, что ли! Уж убьют, мучиться перестану.

Отступление от повествования

Телефонный разговор:

– Как там объект? Проявил себя?

– Нет. Рвётся на фронт.

– Похоже, твоё чутьё тебя подвело.

– Нет, Объект – чужой. Личность полностью не соответствует легенде.

– Ознакомление с личным делом?

– То-то и оно, ещё больше всё запутало. Человек слишком сложно устроен для старшины Кузьмина. Знает то, чего старшина знать не должен, но не знает того, что должен знать. Полная оторванность от жизни. Хотя языком владеет в совершенстве. Думает по-русски, это я тебе точно говорю. Но в речи использует множество необычных словесных построений и иноязычных включений, но произносит их искаженно, обруссеченно.

– Обруссеченно? А ты не так?

– В этом-то и дело. Я же подолгу бываю за рубежом, слух у меня к такому привычен.

– Ну, так что скажешь?

– Никак я не пойму. Связи его не проявляются. Будем ждать?

– Подождём.

Телячья отбивная. О том, как дело само находит не успевших спрятаться

Ночьью опять был налёт. Разбудила воздушная тревога. Повыбежали, кто мог, на улицу, попрятались в щелях. Дело было уже к утру, посвежело. В одной пижаме да спросонья казалось холодно. Аж трясло. Сдерживался, как мог – подумают – боится старшина Кузьмин. А этого нельзя допустить никак. Авторитет надо блюсти.

Я, расталкивая людей, выбрался из щели.

– Куды, окаянный!? Убьют жа!

– Убили уже, – буркнул я в ответ.

Шел без цели, просто чтобы согреться. Подошёл к полуторке, заглянул в кабину. Во! Фуфайка! Еще тёплая – видимо, водитель ею укрывался. А спал в кабине. Во, как в ней тепло! С трудом, одна рука в гипсе, нога не гнётся почти, накинул на плечи ватник, залез в машину. Пригрелся и уснул. Просыпался только от разрывов бомб, но тут же засыпал опять.

– Э, болящий! Вылазь!

– А?!

– Вылазь, грю! Ехать надо.

– Поехали.

– Без тебя. Тут дохтур едить. Вылазь.

– Куда поедешь?

– На вокзал, знамо куда. Людишек бомбами побило, за ними поедем.

– Я с вами.

– Да куда тебе! Самого таскать надо. По макушку в бинтах, всё туда же. Вылазь, грю!

Я вылез. Обошел машину. Задний борт был открыт. Кое-как влез в кузов. Сел на доску-лавку, перекинутую меж бортами. В кузове лежали носилки. Подошли люди. Натан, судя по голосу, сел в кабину. В кузов запрыгнули двое медсестричек.

– Ой! – взвизгнули они. – Кузьмин! Вы что тут делаете?

– Тише, девчонки! С вами еду. Может помогу чем.

– Да на кой ты нам?! Раненых таскать? Самого хоть таскай! Только место занимаешь.

– Да я только туда. Обратно своим ходом.

Девчонки прыснули.

– Каким своим ходом? Ты тут-то еле ковыляешь! Да и кто тебе позволял покидать госпиталь?

– Девчонки, не сдавайте! Не могу я больше на одном месте. Как птица в клетке.

– Ладно, птица. Раз птица – петь будешь. Умеешь?

– Нет.

– Тогда, извини. Натан Ааронович!

– Умею, умею. Только я не певец. Даже не певун. Скорее выпевун.

– Ната!..

– Ладно, ладно! Согласен! Что же вам спеть? Ну, давай вот это:

Идти во мгле туда, где свет,

Ни сил ни веры больше нет.

Ты берег, призрак в море лжи.

На самом дне я, но я жив!

Взошли в душе моей кусты.

Вот всё, чего добилась ты.

Но если ты простишь обман,

Я знаю, – светом станет тьма!

Стрелы слова – не отпускай моей руки,

Фразы в ветра – не бросай!

Стрелы слова – вера моя, мои грехи,