Офелию захлестнула волна страха и ярости. Последний раз она видела этот обломок острия в корешке Книги Фарука. Если пришедший завладел им, то неважно, зовется он Богом или Тысячеликим, он – враг, сделавший окончательно невозможным любое чтение.

– У меня больше знаний, чем во всех библиотеках вместе взятых, – объявил Тысячеликий и задумчиво повертел в пальцах ржавое острие. – Сущая безделица, но должен признать, что она ускользнула от моего внимания.

И он снова проглотил его, громко причмокнув.

– Грум, – пробормотала Офелия. – Это ведь были вы, в лифте? И пошли к Фаруку после меня.

Тысячеликий прикрыл глаза; на его лицо падала тень от треуголки.

– Обычно я стараюсь не вмешиваться в дела своих детей, но Один создавал мне проблемы с самого момента издания… создания. Он никогда не отличался усердием, в отличие от его братьев и сестер. Думаю, сегодняшний урок пошел ему на пользу: отныне он будет делать все, что я ему предпишу.

Он поднял косой взгляд на Торна, который цеплялся за стол, подтягивая к себе мертвый груз перебитой, искореженной ноги. Казалось, сейчас для него не было ничего важнее, чем сохранять вертикальное положение.

– Пока мы с вами беседуем, Один направляется сюда. Он готов привести в исполнение твой приговор, мальчик мой. Ты чудил уловека… убил человека. И не абы кого.

Пока Тысячеликий произносил это, его тело раздулось, усы заострились и стали похожи на восклицательные знаки; треуголку сменил цилиндр, а мундир жандарма уступил место элегантнейшему сюртуку. Офелия почувствовала, как к горлу подступает тошнота, – барон Мельхиор, сидящий перед ними, представлял собой эффектное и жуткое зрелище.

– Здесь возникает два интересных вопроса, – продолжал Тысячеликий, на сей раз воркующим голосом барона Мельхиора. – Первый: заслуживал ли этот человек жизни? И второй: а заслуживаешь ли ты смерти? На самом деле я думаю, что ты будешь гораздо лучшим Попечителем, чем он.

Офелия затаила дыхание и подняла глаза на Торна. Он упрямо молчал, с трудом удерживая равновесие на одной ноге. Под кожей у него ходили желваки. Он стиснул зубы так сильно, что, казалось, уже не способен их разжать.

Тысячеликий вывернул голову с тройным подбородком назад, под смертельно опасным углом, чтобы посмотреть в лицо собеседнику. Офелия поражалась сходству его уродливых, диких поз с позами Фарука, как будто они оба были лишены костей.

– Колеблешься? Похоже, ты плохо осознаёшь, какой чести удостоен. Попечители – избранные среди избранных, только им я оказываю доверительное совершенство… совершенное доверие. Но на этом ковчеге я еще не нашел детей, достойных меня представлять. Они все ужасно меня разочаровали! Мельхиор нарушил свой долг, беззастенчиво используя мое имя, выдавая себя за меня. Что касается твоей матери… – Произнеся эти слова, он вдруг стал резко терять объем. Его тело стремительно принимало женские формы, пока наконец перед ними не возникла красивая женщина с резкими чертами лица и вытатуированной на лбу спиралью – знаком Летописцев. – Твоя мать, – продолжил он женским голосом, – тоже пренебрегла своим долгом.

Офелии на мгновение показалось, что Торн теряет равновесие и сейчас рухнет на пол. Его лицо стало иссиня-бледным; он не отрываясь смотрел на свою молодую мать, еще не изгнанную, не лишенную памяти.

– Будь Попечителем моего сына, – сказал Тысячеликий. – Стань на Полюсе моими ушами и глазами. Помоги мне вывести эту Семью на дорогую порогу… на правильную дорогу. Стань моим любимейшим сыном среди всех.

Офелию обуяла ярость. Произносить такие слова, приняв образ матери, было слишком жестоко. Тысячеликий улыбнулся, но в этом изгибе красивых женских губ не было ничего человеческого.

– Ну, что скажешь, мой мальчик? Должен ли я просить Одина помиловать тебя? Готов ли ты отдать мне свою жизнь или предпочитаешь смерть?

– Что я скажу? – переспросил Торн.