Остановилась и глубоко вздохнула, прежде чем заговорить, чтобы сестры не сочли ее безумной.

– Необходимо, чтобы одна из вас сейчас же прошла в палату сто двадцать восемь и понаблюдала за состоянием моей дочери, Меган Перри. Я буду в палате сто двадцать четыре, где лежит мой сын. Я опасаюсь, что с кем-то из них может что-то случиться.

Огни опять замигали: в коридоре, над сестринским постом, в палатах, и медсестры обеспокоенно переглянулись.

– Извините, – сказала та из них, что была постарше, – но мы должны оставаться здесь, чтобы следить за состоянием всех пациентов. Если произойдет отключение электроэнергии и нам придется переключиться на резервный источник, нам надо будет проследить, чтобы все оборудование продолжало работать нормально и чтобы не было сбоев, которые могли бы поставить под угрозу чью-то жизнь.

Больше огни не мигали, однако Клэр вдруг увидела нечто гораздо худшее, чего медсестры, склонившиеся над своими мониторами, видеть не могли.

Искривленная тень, накладывающаяся сама на себя, продвинулась от потолка к стене, потом к полу, после чего проскользнула через открытую дверь в палату Джеймса.

– Джеймс! – закричала Клэр и помчалась к сыну. Она прокричала его имя во весь голос в надежде, что одна из медсестер последует за ней, но так и не услышала за своей спиной ни шагов, ни криков, а когда вбежала в палату, Джеймс все так же продолжал крепко спать в своей кровати.

Неужели ее никто не слышит?

Атмосфера в комнате сгустилась, стала плотной, и хотя свет и горел, он казался тусклым и не мог рассеять темноту, которая окутывала стены и углы. Койка Джеймса и незанятая койка рядом с ним оставались маленькими освещенными островками, где еще можно было что-то различить среди все сгущающегося сумрака. Вокруг двигались какие-то существа, заметные, только если глядеть краем глаза, и среди прерывистого писка аппаратов слышались шепчущие голоса, свистящие звуки, не являющие собой настоящие слова и все же, похоже, несущие в себе некий скрытый смысл.

Клэр следовало бы бояться больше, чем она боялась сейчас. Но в представшем ее глазам ужасе было что-то знакомое, нечто такое, отчего оно казалось почти узнаваемым.

Нет, не казалось, а было узнаваемым.

– Джулиан? – прошептала она.

Все вдруг замерло. Движение, звуки, вообще все.

И в это мгновение она поняла – он умер, хотя и не хотела этому верить, отказывалась позволить себе поверить.

– Нет, – сказала Клэр, вытирая нос. – Это неправда.

– Что неправда, мам? – Джеймс сел, протирая сонные глаза. И сразу же замер и огляделся по сторонам, мгновенно осознав, что атмосфера в палате изменилась и они здесь не одни. Клэр подошла к нему и взяла за руку.

От сумрака отделилась фигура, туманная, темная, состоящая из вихрящихся теней, но она стояла, стояла и смотрела на них, оставаясь совершенно неподвижной.

– Это папа? – Голос Джеймса звучал приглушенно, и Клэр услышала в нем безутешность. Она еще никогда не видела на лице другого человека выражения такого безграничного, бескрайнего отчаяния.

То же самое чувствовала сейчас и она.

Нет, не совсем то же самое. Ведь она старше; она взрослая. Клэр уже видела в своей жизни одну смерть и смогла пережить ее. Она могла с этим справиться. У нее уже был такой опыт. Джеймс же был всего лишь ребенком, и необычайно чувствительным ребенком, мальчиком, который был куда ближе к своему отцу, чем бывает большинство детей его возраста. Джулиан также испытывал куда бо́льшую близость к Джеймсу, чем большинство отцов испытывают к своим сыновьям. Вероятно, из-за Майлса. Он находился рядом с Джеймсом, поддерживал его каждый день и каждый час его жизни, служил буфером между ним и окружающим миром, и сейчас они пристально смотрели друг на друга, призрак и ребенок, и каждый из них был охвачен печалью, такой глубокой и безысходной, что ее, казалось, можно было осязать.

– Мама!