– Ошибаетесь, – тихо проговорила Полина, и Томшу неприятно поразил контраст ее негромкого голоса с прежним, зажатым, как в тисках, которым она обвиняла Марию в смерти брата: она не должна говорить таким голосом. – Ошибаетесь, – повторила Полина чуть громче. – Мы не будем вас помнить.

Полина обогнула мраморную плиту и развернулась, собираясь уходить («Уходить?! Почему она уходит?»), повернув к Томше исхудавшее нервное лицо, но глядя не на нее, а мимо – на скульптуры, расставленные за спиной Марии Сергеевны.

– Потому что вы – никто, – сказала Полина. – У Коли было все: талант, любовь, друзья... А у вас ничего нет, никогда не было и никогда не будет. Вы думали, что мстите нам? Вы себе отомстили.

Полина чуть качнула головой, будто сожалея о Марии Сергеевне, и быстро пошла к двери.

Беззвучно, как зверь, Томша прыгнула на нее, повалила, подмяла под себя, нанося удары кулаками куда придется – в лицо, в тонкое хрупкое тело, даже по разметавшимся волосам; она разбила костяшки в кровь, но боль не остановила ее, а придала сил, и вид крови на запрокинувшемся лице жертвы вызвал такой прилив бешенства, что Томша зарычала.

– А-а-а-а! – хрипела она, колотя безвольно мотавшуюся голову о пол.

Краем глаза Томша заметила плиту, рывком подтащила тело девушки к ней и приподняла, намертво вцепившись пальцами в мягкую ткань пальто.

Паша, вот уже пять минут встревоженно прислушивавшийся к голосам в квартире, чувствовал себя на лестничной клетке до крайности нелепым – толстым, неповоротливым, слабым парнем, не способным решиться на что-то, кроме бессмысленной слежки за девушкой, для которой он придумал и нарисовал рыцаря. Новый звук, донесшийся до него, отличался от прежних – это был не голос, а, скорее, стон или даже всхлип. Еникеев вскочил, замер возле двери, чувствуя, как потный воротничок противно холодит шею, а затем, решившись, толкнул незапертую дверь и сделал несколько шагов.

Мастерскую заливал свет, льющийся из больших окон; на полу повсюду были расставлены странные скульптуры, которые Паша не разглядел, – взгляд его был прикован к телу Полины. Тело подергивалось, потому что его трясла женщина с озверевшим лицом – толстая, с крепкими руками и глазами, похожими на прорези в коже. Она снова встряхнула девушку, и ее жертва, ударившись головой о глиняные черепки, валявшиеся на полу, издала тот самый всхлип, который слышал Еникеев.

Женщина с прорезями вместо глаз зарычала, легко, словно куклу, приподняла Полину над краем каменной плиты, приготовившись обрушить ее на мрамор. За долю секунды Паша наяву увидел, как из пробитого затылка хлещет темная кровь, заливает волосы, превращая их в слипшийся ком, и черный огонек исчезает, гаснет навсегда. Он дико закричал и бросился на женщину, свалил ее на пол, почувствовав под собой крепкое, будто сделанное из пластика, тело вместо живой теплой плоти.

В глазах-прорезях мелькнуло изумление, баба извернулась и сбросила Еникеева – она была сильна, куда сильнее его, и рыхлому Паше было не под силу состязаться с гуттаперчевым гибким чудовищем. Но он встал, защищая лежавшую у его ног Полину, и снова бросился на чудовище, ощерившее рот и визжавшее с яростью крысы.

Полина пришла в себя от скрежета, разрывавшего барабанные перепонки, и, с трудом подняв голову, которую разрывало от боли, увидела возле окна две сцепившиеся фигуры. Одна из них боролась молча, вторая издавала пронзительный визг, который Полина приняла за скрежет.

В первой фигуре она узнала полноватого неуклюжего парня, изредка заходившего в их галерею, написавшего ту самую акварель, которая так понравилась деду. Волосы его были всклокочены, рубашка порвана, дешевая куртка съехала на одно плечо, мешая драться. Он даже не дрался – скорее, не давал Томше вернуться к телу Полины; у него хватило сил на то, чтобы оттащить Томшу в сторону, но не хватило на то, чтобы остановить ее.