Она понимала, что рано или поздно кто-то докопается до правды. Ибо сказано: тайное всегда становится явным. И она верила в это, старалась, чтобы в ее жизни было как можно меньше таких тайн, которые нужно хранить крепко-крепко, опасаясь, как бы они не вылезли наружу неприглядной черной изнанкой жизни. Но почему-то ей казалось, что до тайны доберется женщина – может быть, дочь убитой, а может, ее рыжая подруга. Или разговорчивая бойкая старушка, живущая неподалеку. И странно было видеть напротив себя спокойное молодое лицо, с интересом устремленное к ней, – лицо человека, который только что спросил, зачем она убила ту страшную женщину. «А ведь ему больше, чем я думала, – не к месту сообразила Царева. – Никакой он не студент».

– Сколько вам лет? – спросила она, вглядываясь в Макара. – Можете не отвечать. Больше тридцати. Если бы я сообразила раньше…

Елена Игоревна замолчала, потому что поняла: оттого, что она неправильно оценила возраст какого-то парнишки, ничего бы не изменилось. Совершенно ничего.

– Я всегда знала, что правда выплывет наружу. – Она закрыла глаза рукой, но тут же убрала руку, будто устыдившись секундной слабости. – Вопрос был только во времени. Тайное всегда становится явным.

Макар хотел сказать, что не всегда, но сдержался. Он посмотрел на Веронику и увидел, что та замерла, вцепившись взглядом в Цареву, как будто стоило ей отвести глаза – и все исчезнет.

– Вы… – проговорила Вероника шепотом, – вы убили мою мать!

Илюшину показалось, что она пытается вдохнуть – и не может, словно что-то встало в горле и мешает. Но в следующую секунду она и в самом деле глубоко вздохнула, как пловец, выныривающий из глубины, лицо ее исказилось, и вдруг… вдруг Вероника засмеялась. Тоненьким, жалобным смехом засмеялась, не похожим ни на смех, ни на плач. Царева не смотрела на нее, она по-прежнему не отрывала взгляд от Макара.

– Вы… – тихонько смеясь, повторила Вероника. – Господи, какое счастье!

Смех оборвался, и Маша, которая уже хотела броситься к подруге, замерла.

– Какое счастье, – повторила Вероника. И откинулась на стуле, расслабилась, как будто кто-то вытащил иглу из больного органа, и боль тут же прошла, словно ее и не было.

– Нехорошая твоя радость, – хрипло произнесла Царева, но Веронике было все равно, что она скажет.

– Нехорошо людей убивать, – быстро возразил Макар. – Это грех.

– Ты сам не знаешь, что говоришь! – Елена Игоревна не шевельнулась на стуле, но всем показалось, будто она резко наклонилась к Макару. – Грех соблазнять малых сих! А она соблазняла! В ней сам дьявол сидел, языком ее разговаривал, руки ее к моему внуку протягивал, душу дочери хотел забрать!

– Вы о чем?! – не выдержал Бабкин. – С ума сошли на почве религии?

Елена Игоревна глянула на него с таким презрением, что он замолчал.

– С ума сошла? – женщина усмехнулась. – Я внука своего четыре года выхаживаю. Видел ты моего мальчика? Отвечай!

– Видел, – нехотя сказал Сергей. – При чем здесь он?

– Четыре года, – повторила Царева, словно не слыша. – Четыре года… Два раза Егорушка чуть не умер, два раза Господь сохранял его. Дочь моя другим человеком стала, через муки прошла из-за сына, и до сих пор в муках душа ее живет. Только я-то знаю, что вылечим мы его, что Господь нас не оставит. А она… – Голос Елены Игоревны понизился до шепота. – …Она заявила, что убить его нужно, Егора. Или в приют отдать, на смерть мучительную. Мол, так всем легче будет. А теперь скажи мне, кто же из нас с ума сошел: я или она?

Бабкин молчал.