Калашников чувствовал нарастающий в горле комок, на глаза навернулись слезы. Алевтина заплакала – выражение ее лица совершенно не менялось, но из обоих глаз мокрыми дорожками бежали крупные прозрачные капли.

Внезапно тревожная морщинка пересекла ее лоб.

– Лешка, я это уже где-то слышала, – сказала она. – В одном триллере читала. Ты что, специально всю ночь такую фигню зубрил, чтобы меня впечатлить?

– А ты? – извернулся Калашников. – Ведь твоя фраза из той же книги.

– Да, – смутилась Алевтина. – Знаешь, я столько десятков лет представляла себе эту встречу в деталях, тысячу слов тебе говорила – выучила каждое наизусть, наверное, в сердце шипами засело. А увидела тебя – и сразу все забыла. Ты слышишь музыку? Это ведь Рахманинов… наша песня, Леш.

Калашников прислушался – действительно, в ушах звучала тихая, красивая музыка, исполняемая, вероятно, на великолепной антикварной скрипке.

Он резко обернулся.

– Тебе чего здесь надо, козел? – душевно спросил Калашников скрипача, стоящего за спиной. – Иди отсюда, играй где-нибудь в другом месте, а?

– Да, но мне Варфоломей приказал… типа романтика…

– ПОШЕЛ ВОН! – заорал Калашников.

Когда помертвевший от испуга скрипач, не помня себя, вылетел за дверь, он снова встретился глазами с Алевтиной. Поправляя волосы, она улыбалась сквозь слезы, губы ее кривились от сдерживаемого смеха.

– А ты все такой же, Лешка… добрый с людьми… Ты ИХ поймал?

– Кого? – не понял Калашников. – А, этих… ну конечно. Когда я кого-то хоть раз да не ловил? Разумеется, попались как миленькие.

– То-то я смотрю – у тебя лицо все в ссадинах, как обычно, когда ты после работы домой приходил. Эта дурочка меня заставила тебе письмо написать, – тихо смеялась Алевтина. – Смешная такая… думала, ты ради меня расследование бросишь… а я ж тебя знаю… поэтому и написала спокойно.

– Я это понял, – с усмешкой кивнул Калашников. – Аля, да хрен бы с ними, со всеми. Я не хочу об этом говорить. Я их в гробу видал, и плевать, что эта фраза здесь не имеет смысла, слышишь? Я глазам не верю, что тебя вижу.

– И я, – покорно кивнула Алевтина. – Может, это нам снится?

– Возможно, – охотно подтвердил Калашников. – А на самом деле мы обкурились – сидим, едим пирожные с марихуаной в Амстердаме.

Внезапная догадка пронзила его болью. Он с тревогой посмотрел ей в лицо.

– А где… где наш ребенок? Ты же была… ты была на тот момент… ты…

– Да, – прошептала Алевтина. – Души нерожденных детей становятся здесь ангелами, ты разве не знаешь? Он сейчас на Земле, в служебной командировке. Очень хотел приехать, чтобы увидеть тебя, но не смог.

– ОН? – переспросил Калашников и почувствовал себя таким счастливым, как лишь один раз прежде, в детстве, когда его забыли в кондитерской. – Ну, надо же, весь в отца. Работа на первом месте.

Не сговариваясь, они встали, медленно подошли друг к другу и остановились прямо у разделительной черты. Их счастье было разделено ровно пополам линией с желтой полицейской надписью do not cross. За дверью что-то тревожно лязгало и шуршало. Оба знали – какое бы наказание их ни ожидало впоследствии, линии больше не существует. Она исчезла прямо сейчас, когда Алевтина, как порыв ветра, прикоснулась рукой к его лицу.

– Аля, – сказал Калашников.

– Лешка, – ответила Алевтина.

Он взял ее за руки, отметив, что ее пальцы такие же, как и ТОГДА: теплые, живые. Он целовал их, и терся щекой об ее щеку, словно щенок. Алевтина обхватила его за шею и засто–нала громко, словно от сильной боли.

Шум за дверью усилился.

– Не могу, – твердо сказала Алевтина. С непривычной силой она разорвала на себе шелковый хитон, переступив через упавшую на пол ткань. – Пусть сейчас, Леша. Пусть все будет. В Ад попаду? Плевать.