— Бесспорное величие нашей королевы заключается в ее мудрости в одной конкретной области. Я не знаю, как обстоят дела среди магометан, но, к сожалению, христианские королевства ненавидят друг друга и расходятся во мнениях относительно того, как лучше проявлять любовь к Иисусу Христу. Если вдуматься, какое безумство — ненавидеть из-за стремления лучше любить. Но так оно и есть. Будем снисходительны к детям и тем, чьи души изменчивы, как у детей. Для многих это нормальный порядок вещей. Каждый человек моего возраста трижды столкнулся с тем, как привычная жизнь перевернулась с ног на голову, и, придя в отчаяние от невозможности отыскать правильный способ верить, некоторые выбрали не верить ни во что. Однако это не уберегло их от пламени и топора, коим орудовали сперва католики, потом протестанты, и так далее, и тому подобное. Пока наша мудрая королева, в чьей душе обитает божественная искра любви, не поняла, что нам вовсе не следует заглядывать в сердца другим людям. Нам надлежит — я верю, что она это знает, хотя иногда забывает в те периоды, когда католики грозят трону, — научиться быть равнодушными к ошибкам остальных, даже к их проклятиям. Ибо то, что мы, с присущей нам слабостью, уверенно считаем чужими ошибками… следует признать, что это могут быть вовсе не ошибки, а подобное рассуждение подтолкнет нас к выводу, что заблуждаемся как раз мы сами. Я убежден, она это понимает. Отсюда вывод: давайте по воскресеньям все будем вести себя одинаково, как хорошие англичане, и никаких больше пересудов. Возможно, люди могли бы привыкнуть к существованию, осененному сомнениями. Я считаю, толика сомнений — необходимый элемент для жизни.

Пораженный словами Ди, Эззедин молчал и слушал, пока философ не закончил, и молчание не сделалось оскорбительным. Наконец он позволил себе заговорить, но нервничал из-за того, что ему придется сообщить бин Ибрагиму, и боялся, что кто-нибудь другой мог бы рассказать (хотя свидетелей у разговора не было) о самом Эззедине, и поэтому осторожничал со словами, будучи не совсем честным.

— Есть ли предел допустимой ошибки в мыслях других людей? Вы бы полюбили своего соседа-англичанина, будь он магометанином?

— Я люблю своего дорогого друга из страны турок и не ощущаю стремления в чем-то его исправлять.

Эззедин ничего не мог с собой поделать: он восхищался этим смирением, этой открытой душой.

— А если бы сосед, как поэт-гость в вашем доме недавним вечером, вообще не верил ни в какого бога, ни под каким именем — ни моим, ни вашим?

При этих словах Ди рассмеялся, и Эззедин вздрогнул — вдруг кто-то услышит?

— Не надо слишком серьезно относиться к гримасам проказника. А вы знаете, что во Франции есть английские католики, которые изучают насилие и намереваются проникнуть в Англию, чтобы творить зло? Они прекрасно знают, что их поймают, будут пытать и убьют, и они жаждут этого! Они называют себя мучениками! От этого болит душа. И мне стыдно за нас перед магометанином, как за католиков, так и за протестантов.

Все это Эззедин попытался запомнить слово в слово. Он записал разговор после того, как они с Ди обнялись на прощание (и запланировали надрезать друг другу руки и вместе нанести пасту), хотя сперва зарисовал и описал листья и корни, про которые ему рассказал друг.

Он записал слова Ди, чтобы точно ничего не забыть. Таков был его долг.

Он записал слова Ди, чтобы когда-нибудь показать сыну, как возрастает мудрость. Это он собирался сделать не только из чувства долга, но и с радостью.

Он записал слова Ди, потому что мысли доктора доставляли Эззедину удовольствие. Вернувшись домой в Константинополь, он с наслаждением вспоминал бы на досуге речи друга. Возможно, они продолжат доброжелательную научную переписку. Возможно, он мог бы послать лекарства обратно в Англию.