Шакловитый. Василий Васильевич, ты о России красно говоришь, сулишь ей процветание. Сядет Петр – ничему этому не быть. Он черт полоумный! Возьмет власть – всю Красную площадь уставит плахами, по крепостным стенам стрельцов развесит! Будет снова, как при Иване Грозном!

Василий Голицын. На душегубстве процветания не построишь. Годунов уже пробовал – после того, как убил царевича Дмитрия. Сам знаешь, чем кончилось. Только душу свою погубил, измаялся и сгинул.

Шакловитый. Государыня, твое слово! Яви твердость. Петр-то тебя не пожалеет. Запрёт до конца дней в темницу, уморит, не выпустит. По мне, так лучше под топор. Неужто ты не понимаешь: или ты его, или он тебя, третьего не будет. Ты мне ничего такого не приказывай. Только скажи: «Действуй, Федор, как считаешь нужным». Сам исполню, у меня уж всё готово. Рассказать?…Да скажи ты хоть что-нибудь!

Софья (вдруг повернувшись к Трехглазову). А что ты про это думаешь?

Трехглазов. …Три года стояла наша артель лагерем на берегу реки Амур. Хорошо там было, укромно. Много птицы, рыбы, травяные луга. Одна беда – пропасть гадюк. Всех лошадей перекусали. А лошади в Сибири дороги.

Шакловитый. Нашел время сказки рассказывать.

Софья. Погоди, Федор Леонтьевич. Ну?

Трехглазов. Били мы змей, били, да всех не изведешь. И вот как-то иду я по тропе. Вижу – змееныш. Маленький еще, небыстрый. Пасть разевает, а зубчонки в ней крохотные. Вроде дитя, а вырастет – не дай бог.

Софья. И что?

Трехглазов. Раздавил, конечно. Не оставлять же в живых, чтоб он клыки отрастил и ядом налился?

Василий Голицын. Человек, тем более царь – не змееныш.

Трехглазов. Человек, тем более царь – много опасней змееныша.

Шакловитый. Ты его слушай, Василий Васильевич. Он у тебя золото. Наконец подле тебя есть человек дела, а то были одни говоруны. Ты хочешь дивный град построить в белой одежде? Так не бывает. Строят в пыли и грязи, это уж потом отмываются и наряжаются. Не больно-то ты и запачкаешься, князь. Без тебя всё устроится. А вот охранника своего мне дай, он мне пригодится. (Встает, подходит к Трехглазову.) Аникей, мои стрельцы-молодцы боевиты, да не тороваты, а ты человек ловкий, бывалый. Сможешь ты убить змееныша, чтоб не выскользнул?

Трехглазов. Князь велит – убью.

Шакловитый. Тогда дело выйдет чисто! (Оборачивается к царевне.) Слушай, государыня, как оно устроится. Аникей отправится туда, придавит змееныша. А я подниму стрельцов по тревоге. Объявлю, что злые люди в Преображенском убили царя Петра. Придем, всех Нарышкиных с потешными вырежем. А коли Аникей промахнулся, прикончим и мальчишку. Деться ему будет некуда, а стрельцам отступать поздно. Замысел верный, царевна, осечки не будет. Только головой кивни!

Трехглазов. Я служу не царевне. Я служу князю.

Все смотрят на Василия Голицына. Он молчит.

Царевна Софья. Выйдите оба. Оставьте меня с князем Василием.

Шакловитый, оглядываясь на каждом шагу, выходит. Трехглазов уходит, не оборачиваясь.

Царевна Софья. …Вася, помнишь, как ты со мной тогда говорил, семь лет назад… Тоже всё решалось. Подниматься мне против Нарышкиных или нет. Оставаться девкой-царевной в светелке или драться за власть… Я плакала, боялась – как это: мне – и власть? Ты помнишь?

Василий Голицын. Еще бы не помнить. Ты была совсем девочка, у тебя дрожали губы. Мое сердце разрывалось от жалости. Но отступиться было нельзя. Нарышкины, прощелыги, растащили бы, развалили бы страну.