Кажется, где-то в деревне за северными горами — у истока реки — еще живет семья моего двоюродного брата, но с ними я никогда не встречалась. Склоны северных гор покрыты колючими деревьями, а вершины вечно утопают в тумане, так что перебираться на ту сторону хребта почти никому и в голову не приходило. А поскольку карт на острове не осталось — видимо, утрачены давным-давно, — ни как выглядит наш остров в целом, ни что находится по ту сторону гор, не знает никто.

Мой папа был ученым, исследовал птиц. Он работал в обсерватории на самой вершине Южного холма. И примерно треть каждого года жизни дневал и ночевал в своей лаборатории, где собирал данные, фотографировал птиц и выводил в инкубаторе птенцов.

Я часто приходила к нему — приносила домашние обеды. Его молодые коллеги меня баловали и угощали бисквитами и какао.

Я забиралась к нему на колени, заглядывала в его бинокль. Форма клюва, цвет ободков вокруг глаз, размах крыльев — ни одна мелочь не ускользала от папиного внимания, прежде чем он торжественно объявлял имя распознанной птицы. Когда я уставала держать тяжелый бинокль, он помогал мне и придерживал его левой рукой.

Когда вот так, щека к щеке, мы разглядывали с ним птиц, меня часто подмывало задать папе тот самый вопрос: знает ли он, что хранит мама в ящиках старого комода за лестницей в мастерской? Но каждый раз, когда я открывала рот, мне чудился профиль мамы, глядевшей на лунный серп в подвальном окошке, и слова застревали в горле. Вместо этого я только повторяла ее напутствие:

— Ешь скорей, пока не испортилось!

На прощание он провожал меня до автобусной остановки. Когда мы проходили мимо птичьих кормушек, я задерживалась, чтобы раскрошить там кусочек бисквита, которым меня угощали папины коллеги.

— Когда ты вернешься домой? — спрашивала я.

— Наверное, в субботу… к вечеру. Надеюсь! — вечно увиливал он. — Ну… Привет маме!

И махал мне рукой — с такой силой, что из нагрудного кармана его спецовки вываливался красный карандаш или компас, маркер со светящимися чернилами, линейка или пинцет.

Как хорошо, что птицы исчезли уже после папиной смерти, часто думаю я. Большинство из тех, кто терял работу после очередного исчезновения, не паниковали и легко подыскивали себе новую. Но у папы так бы не получилось. Единственное, что он умел делать по-настоящему, — это следить за птицами.

* * *

Живший через дорогу шляпник стал делать зонтики. Муж моей няньки, прежде служивший механиком на пароме, начал сторожить склады. Старшая сестра моей одноклассницы, бывший парикмахер, нашла работу акушерки. И никто не жаловался. Даже если потеряли в зарплате, никто не горевал по исчезнувшему ремеслу. Да и горевать было некогда: будешь мешкать — тобой, чего доброго, заинтересуется Тайная полиция…

Все мы, включая меня, способны забыть что угодно. А уж на этот остров если и выплывает что-нибудь новое, так лишь из моря всепожирающей пустоты…

Птицы исчезли однажды утром — так же внезапно, как и все, что исчезло до них. Открыв глаза, я почуяла, что воздух стал каким-то… шершавым? Очередное исчезновение, не иначе! Завернувшись в одеяло, я села и придирчиво оглядела комнату. Зеркало с косметикой, письменный стол, усеянный скрепками и записками, занавеска с кружевами, полка с пластинками… Опасность исчезнуть нависает над любым, даже самым пустяковым предметом. Но понять, что исчезло, я смогу, лишь если предельно сосредоточусь.

Я встала, набросила кардиган, вышла во двор. Все, кто жил поблизости, также выходили на улицу и беспокойно оглядывались. Глухо лаял соседский пес.

И в эту минуту высоко в небе промелькнуло коричневое существо. Маленькое, круглое, с белой грудкой.

«Одно из тех, за кем папа наблюдал в обсерватории», — машинально подумала я. И вдруг поняла: из моего сердца исчезло все, что касалось птиц — любые связанные с ними чувства, воспоминания и даже смысл самого слова «птицы».