В каждой книге — какая-нибудь утрата. То, что всех интересует больше всего.

Но здесь, на острове, писательство — одно из самых скромных и неприметных ремесел. Сказать, что книг на острове много, было бы явным преувеличением. В жалкой деревянной библиотеке рядом с розовым садом, как ни придешь, от силы человека три. Всеми забытые книги спят по углам стеллажей, словно боясь рассыпаться в прах от любого случайного прикосновения.

Совсем постаревшие книги не чинят, их просто выбрасывают. Поэтому библиотечный фонд не растет. На что, впрочем, никто никогда не жалуется.

С книжными магазинами та же история. В них тихо и безлюдно, только продавцы уныло выглядывают из-за груд нераспроданных томиков в пожелтевших обложках.

Тех, кому на острове нужны книги, можно по пальцам пересчитать.

Как правило, с двух часов дня и до глубокой ночи я работаю над очередной рукописью. Но все равно получается не больше пяти страниц в день. Я люблю писать медленно, буква за буквой. И, никуда не спеша, выбирать, какой знак лучше впишется в очередную пустую клеточку.

Работаю я в бывшем отцовском кабинете. Теперь здесь куда аккуратнее прежнего. Все-таки мне для работы не нужны ни результаты полевых наблюдений, ни опытные образцы, ни цитаты из чьих-то трудов. Мои инструменты — это стопка писчей бумаги, карандаш, перочинный ножик и ластик. А пустоту, поселившуюся здесь после обыска, уже все равно не заполнить ничем.

Вечером я выхожу на часок погулять. Добредаю вдоль берега до паромной переправы, а возвращаюсь по тропинке мимо холма с бывшей птичьей обсерваторией.

Паром в нашей гавани проржавел до самых трюмов. Никто и никогда уже не переправится на нем куда бы то ни было. Как и о многом другом, о пароме на нашем острове давно забыли.

Название судна когда-то было написано на борту, но от воды краска совсем облупилась, и теперь ни буквы не разобрать. Иллюминаторы ослепли от пыли, а днище, якорь и лопасти винта заросли ракушками и морской травой. Ни дать ни взять — огромное морское чудище, каменеющее на нашем берегу.

Муж моей няньки раньше служил на пароме механиком. После исчезновения парома он сторожил портовые склады, а потом вышел на пенсию и теперь живет здесь один. Во время прогулок я частенько заглядываю к старику поболтать.

— Ну, как дела? Пишутся твои истории? — говорит он и предлагает мне сесть. Места на пароме предостаточно. В зависимости от погоды и настроения мы то занимаем скамейку на палубе, то усаживаемся на диванах в каюте первого класса.

— Да… потихоньку, — отвечаю я.

— Ну, самое главное — береги себя!

Старик никогда не забывает пожелать мне этого.

— Целый день сидеть за столом и выдумывать разные чудесные истории… Такую работу не каждый осилит! Будь живы твои родители, они бы тобой гордились, — говорит он и сам же кивает своим словам.

— Ну, писать книги не так уж и сложно. По-моему, разбирать-собирать двигатель у парома куда сложней. Вот где настоящее чудо!

— Да ладно! Нет больше парома, о чем теперь говорить…

Мы немного молчим.

— Ах, да! — спохватывается старик. — У меня же поспели отличные персики. Сейчас я тебя угощу!

Старик скрывается в тесном камбузе рядом с котельной, нарезает там персики, раскладывает на тарелке вперемежку с кубиками льда, украшает блюдо листиками мяты, заваривает крепкий чай. С едой и растениями он обращается как виртуоз — так же, как и с механизмами.

Каждый раз, когда выходит моя новая книга, я первым делом дарю ему экземпляр.

— О! — каждый раз восклицает он. — Так это и есть твоя история?

Слово «история» он всегда выговаривает очень старательно. И принимает подарок обеими руками, как угощение в храме.

— Благодарю! Благодарю! — повторяет он дрожащим голосом и чуть не со слезами на глазах. Меня это очень смущает.

Впрочем, ни странички из моих книг он так и не прочитал.

— Но я бы так хотела узнать ваши впечатления! — говорю я.