Когда-то высокая, а сейчас давно ушедшая в землю оградка стала от ржавчины совсем под цвет рыжей, красной, такой же ржавой Глухово-Колпаковской земли. На тяжелом параллелепипеде надмогильного памятника, когда-то, видимо, ослепительно белом, а сейчас темно-сером от времени, покрытом трещинами и черной паутиной, лежала на боку, вывернувшись в эротической позе, голая грудастая деваха. Одну руку она положила под голову, отчего пудовые ее мраморные груди выперло в небо, а второй рукой деваха тщетно прикрывала межножие – тщетно, потому что и там, где покоилась тонкая резная кисть с длинными пальцами пианистки, и на заду ее, и на животе, и, разумеется, на сиськах, – всюду деваху покрывали разнообразные, но не поражающие большой фантазией надписи, словно бы посмертные тату, зовущие ее из небытия и неподвижности в сегодняшний день, полный сокровенной, но горячей, обжигающей жизни. Пэт уставилась на могилу, как не видящий ничего перед собой лунатик. Англичанин тоже подошел и обнял жену за плечи.

Все еще с предупреждающей рукой, придерживая свиту, Голубович приблизился, ожидая увидеть, может быть, надпись «Маккорнейл». Но на памятнике было вырезано «Княжна Катерина Борисовна Кушакова-Телепневская. 1851–1869. Тебе суждена жизнь вечная и вечная моя любовь».

Тут, в Глухово-Колпакове, все называлось двойными именами, кстати сказать. Даже река Нянга в одних картах и путеводителях так и называлась – Нянга, в других картах и путеводителях – Чермяная Нянга, а в третьих путеводителях – Лосиная Нянга; лосей в районе, действительно, и нынче, несмотря на тучи браконьеров, оставалось до хрена; с удивлением Голубович увидел на последней, изданной только что карте новую контаминацию в названии реки – Лосиная Чермянка. Создатели словаря поддались общему областному бзику. А бывший со всероссийской известностью монастырь на Кутьиной горе в Большой Советской энциклопедии назывался Высокоборисовским Богоявленским женским монастырем, но жители упорно называли его Кутьим, и в подарочном альбоме «Древний и молодой Глухово-Колпаков», выпущеннoм радением самого Голубовича, монастырь – уже бывший, давно уже закрытый – обозвали Кутье-Высокоборисовским; Голубович даже хотел было уволить, на хрен, редакторшу, настолько у него тогда вдруг настроение испортилось.

Обычно вовсе не привередливый в еде, губернатор тогда отказался вдруг съесть обед, принесенный официантом сразу после того, как секретарь Максим подал на утверждение дурацкий подарочный альбом с дурацким названием. Да-с, мои дорогие, отказался съесть обед: и то ему показалось невкусным, и это, то недосоленным, это переперченным… А перечислением блюд мы вас не станем утомлять, дорогие мои, мы же ж к вам хорошо относимся, мы бережем ваши драгоценные нервы…

– Отравить, блин, хотят, суки? – предположил внутренний голос. И распорядился: – Подать сюда, на хрен, директора производства, блин! Кто там за губернаторское, блин, отвечает питание, твою мать?

– Кто отвечает, на хрен, за питание? – Голубович, совсем придя в негодные кондиции, отшвырнул альбом и сбросил было со стола и обед, но вдруг засомневался, удастся ли потом этим козлам быстро и чисто вымыть паркет и ковры. Паркет и ковры у себя в кабинете Ванечка наш очень любил, и обед не сбросил. – А ну-ка, блин, его сюда, блин!

– Вот это правильно, – лапидарно резюмировал внутренний голос.

Вошла стройная темно-русая тетка лет тридцати, в белом халате, как у врача, и в почти такой же не поварской, а скорее действительно докторской шапочке. Халат глухо закрывал горло и опускался ниже колен, но опытному взгляду не составило труда определить: сиськи третий номер, не рожала, попка максимум сорок четыре.