— Пьер! Сколько раз говорить: брось заниматься этой дрянью! — крикнула на него мать, завидев, как сын прикуривает. Тот вжал голову в плечи, нахмурился, нервным движением кинул так и не зажженную сигарету под ноги и с напускным показушничеством под материнским взглядом растоптал ее носком туфли.

Значит, юный Бруно тоже прошел через это испытание своего тела. Но оно было совершено против его воли, насильно, грязно, мерзко, в то время как у него, Дюмеля, всё произошло по его личному желанию и согласию. Перед глазами всплыли картинки воспоминаний первого опыта: дальняя стена хозяйственного сарая близ территории католической школы; ему, Констану, едва исполнилось шестнадцать; его товарищ Луи и их подруга из соседнего селения Жозефина (последняя специально сбежала из отчего дома на встречу с мальчишками, которых знала с малых лет) — друзья детства, всего на год старше. Втроем они уединились в назначенный вечерний час и, сбросив с себя одежды, изучили друг друга как вместе, так и попарно, но связь с Луи показалась Дюмелю более искренней, глубокой и нежной. Никто из учеников и преподавателей не узнал об этой тайной запретной встрече, как, впрочем, и о последующих. После продолжавшихся несколько месяцев связей с Луи у Дюмеля больше не было партнеров. С отличием окончив школу, он вернулся в Париж и посвятил себя делам верующего христианина. С той историей из жизни Констана ушли и Луи с Жози. Где они сейчас, чем занимаются, он не знал. Прошедшие годы он нехотя признавался сам себе в личной боли, с которой, кажется, научился жить: несмотря на христианские заветы любви между женщиной и мужчиной, он, Констан, всё же тяготеет к последним, а точнее — к одному, но не решается никому открыться и обуздывает в себе глумные, недостойные мысли. Тем более времени на отношения у него нет: каждый день, с утра до вечера, объят заботами церковной службы и академического учения. Научившись остегивать свои мысли о когда-то возникавших образах Луи, Констан не развращает свое тело. Сегодня его дух очищается Господом, ему дышится легко и свободно. То, что когда-то произошло в школе, — детская шалость, неусмиренное любопытство, веское доказательство близости по духу, высказанное таким неодобрительным верой способом. А теперь, когда Констан встретился с семьей Бруно и услышал, как молодой человек вместо волшебной эйфории от встречи с мужчиной ощутил лишь боль и унижение, в нем вновь проснулись мысли о незабытом, но спрятанном в глубине души влечении.

Дюмель, погруженный в воспоминания, не сразу осознал, что женщина продолжила говорить:

— И я подумала… Конечно, эта идея приходила мне в голову и раньше, но я всё надеялась, что до этого не дойдет. Обращение к церкви не было среди ведущих, скорее, наоборот, самым последним. Может что-то оттуда (мадам Элен на миг посмотрела вверх, в светлое небо) поможет ему? Может благодаря приобщению к вере, духовности Пьер очистит свою память о том тяжелом дне?

— Я понял вас. И постараюсь найти общий язык с Пьером, — доверительным и мягким тоном произнес Констан. — Не столько я и Христос поможем ему, сколько он сам излечит себя, если будет поступать так, как ему велит сердце. Что ведет им, чему он хочет следовать — вот то главное, за что он должен уцепиться и постараться доверить мне, чтобы я смог понять его и помочь. И попытаться унять его боль не на короткое время. Если человек приходит в церковь, это надолго — навсегда.

— Спасибо, Констан. Надеюсь, вы станете для Пьера не только наставником, но и другом, — улыбнулась женщина. Дюмель опустил голову, спрятав смущение, и вновь посмотрел на женщину, поднимаясь со скамьи. Та тоже встала, оправив пальто, и позвала Пьера. Лексен, заложив руки в карманы брюк, подошел к матери и Констану.

— Мсье Дюмель, когда вам удобно встретиться? — спросила Элен.

— Если Пьер будет согласен, то, как говорил преподобный Паскаль, можно попробовать уже завтра. Сразу после службы, хорошо? — Дюмель развернулся в сторону Лексена.