Командой полярных исследователей мы потянулись к машинам, и вот перед нами именно те, кого я и ожидала здесь увидеть. Пожиратели новостей. Тотчас вспомнилось, почему мы уехали из деревни: надоело это сарафанное радио, которое работает быстрее, чем электронная почта. Если бы Грейс не лежала сейчас на носилках, я бы попросту ушла, порадовавшись, что больше здесь не живу. Двадцать восемь миль — не расстояние, но, перебравшись в соседний городок Или, мы обрели анонимность.

Я накинулась на зевак. Словно волнорез, противостоящий приливу, я защищала Грейс от непрошеного внимания и в результате пропустила момент, как ее внесли в машину. Не пожелала ей удачи или доброго пути, не сказала, что надеюсь вскоре увидеть в школе.

Спустя несколько секунд «скорая помощь», воем сирены разгоняя толпу, рванулась по дороге. Ее место тут же заняла еще одна подоспевшая полицейская машина. Без сил я опустилась на ледяную траву, ко мне подошел полицейский и попросил рассказать все, что я знаю. И я рассказала, и он все записал, включая единственное слово, сорвавшееся с губ Грейс.

Пятница, а я все еще на ферме, занимаюсь мамиными делами. А что мне остается, верно? Отправиться выгуливать лабрадора, обнаружить жертву жестокого нападения, вернуться домой и засесть за газеты. Реальность, в которую проскользнул кошмар.

— Мама, — ласково говорю я, беру ее ладонь и подношу к губам. — Грейс по-прежнему в больнице.

Девушка там уже четыре дня. Не может ни ходить, ни говорить. Никто не знает, сколько времени займет выздоровление, никто не рискнет даже предположить.

Мама смотрит на меня, и я пытаюсь понять: она слегка повернула голову? Во взгляде мелькнул интерес? Она не знакома с Грейс, но я сообщила ей, что девочка — моя ученица. На прошлой неделе я много рассказывала маме — в основном всякую чепуху о том, чем занимаются ее внуки, что поделывают два подростка, мамины воспитанники. Из-за случившегося я временно взяла их под свою опеку. Я полагала, что мой шок передастся и маме, но ничего не произошло. Мама пуста. Ее глаза остались сухи, а тонкая ниточка рта вялая, как и прежде. Мама шевелится, лишь когда я подаю ей чашку с чаем или тарелку. Я буквально слышу, как скрипят ее суставы, когда она ест, словно кто-то перешептывается за ее спиной.

— Говорят, что бедняжка Грейс много лет проведет в инвалидной коляске. Ей предстоят долгие месяцы реабилитации. Врачей беспокоят травмы головы. — Я вздыхаю, и мне чудится, будто мамина грудь чуть вздымается — эхо моего вздоха, дуновение печали за хрупкой грудиной. — Хочу навестить ее. — Целую маму в макушку.

В кухню влетают дети, и я выкладываю на тарелки приготовленные для них сэндвичи. Алекс запихивает мягкий хлеб в рот, не успев сесть за стол. Провожу рукой по волосам Флоры и подвигаю ее стул к столу. Мамины подростки опаздывают.

Апельсиновый сок? — показываю я Флоре.

Она кивает и улыбается. Я готовлю сэндвичи для наконец объявившихся подростков, и они выскальзывают из кухни, прихватив бутерброды с собой. В последние дни они держатся поодаль, мудро избегая смятения, окружающего маму.

— Спасибо, — оборачивается в дверях девочка и нервно взглядывает на меня, нерешительно улыбаясь.

Ее брат молчит. Он меня беспокоит. Иногда пропадает на несколько часов, сплошь и рядом возвращается весь в грязи.

Со стуком ставлю на стол стаканы и замираю, оглядывая кухню. С годами в доме мало что изменилось. Окно по-прежнему дребезжит на ветру, а если дождь сопровождается северным ветром, то на подоконнике собирается лужа. Вдоль стен выстроились старинные буфеты из сосны, забитые фамильным фаянсом, стеклом, щербатыми столовыми сервизами, детскими рисунками, кружевными салфетками, коробками с веревками, тюбиками клея, тесьмой, сломанными ручками и старыми счетами. Каменные плиты на полу, пожалуй, темнее, чем мне запомнилось, а стены пожелтели, но пахнет здесь по-прежнему: дымом, стряпней и любовью.