– Мемориабабельный… эйи-ииии! – завопил Мыш, подлетев к Заггу через кордон из рук всей банды и сграбастав его тревожно и лихорадочно. – Мемориабабели памятников мировой войны – шесть миллионов мемориалов – Водворка Лонгфелло – водоворота лонного – Загг, что было за слово? Скажи нам, что… это… за… слово! – завопил он, все таща и таща его неимоверно назойливо – показать остальным, неистово выделываясь от нарочитого возбуждения, настолько «оглоушемленный», как сам только что выразился, что, казалось, готов взлететь в воздух на ничем не сдерживаемых нутронаправленных взрывах напряжения. В его собственной шараде то был вопрос такой важности, что, мягко говоря… – Этого человека обезглавить немедленно, звоните в Тауэр, двенадцать шестьдесят девять, обзвоните все линии на коммутаторе, всю луну обзвоните, его голова уже у нас на плахе и готова скатиться, этот человек не хочет говорить нам, Борису Карлоффу и компании, и Беле Любоши[4], и всем нам, вампирам, и всем, кто водится с Франкенштейном, и… – лукавым шепотом – …связан с домом… Макси… Смита… – На этом вся компания заревела от хохота и изумления; лишь несколько недель назад они тащили старого потакетвилльского пьяницу домой в дом далеко по Риверсайд-стрит, а дом оказался 175-летним некрашеным колониальным особняком, что крошился от очага до порога посреди прискорбного утопшего поля сразу за развилкой на Дракут и Лейквью; жуткая ночка была; они втащили старичка, спотыкаясь, в кухню, он шмякнулся, замычал; сказал, что постоянно слышит призраков в других комнатах; а когда уходили, старик запнулся о кресло-качалку, упал, ударился головой и остался лежать на полу и стонать.

Они волоком подтащили его к кушетке; казалось, с ним все нормально. Но в карнизах выл ветер, на пустом чердаке наверху… скорее помчались домой. И чем ближе подходили к дому, тем больше Джи-Джей, даже тогда не переставший возбужденно болтать, верил, что Макси Смит умер, убил себя.