– Германия в декабре – просто сказка.

– Что, правда? – Я мало что знал о Германии, но в моем представлении она была не самым популярным туристическим направлением.

Коул улыбнулся мне, изо всех сил стараясь не рассмеяться над моим американским невежеством.

– Правда, солнце. Они устраивают изумительные рождественские базары. Можно провести неделю в Берлине, а на Рождество отправиться в Мюнхен.

– Звучит здорово, – сказал мой отец.

Коул снова опустил глаза в книгу – видимо, посчитав, что беседа закончена. Однако он ошибался. Судя по выражению на лице отца, я знал, что он готовится высказать какую-то мысль.

– Ты пригласишь свою мать?

Коул не оторвался от книги, но стал совершенно, болезненно неподвижен.

– К чему утруждаться? Она не приедет.

– Откуда ты знаешь, если даже не спрашивал?

– Потому что так было и будет всегда.

– Неужели так тяжело позвонить?

– Папа… – заговорил было я, но Коул наконец-то встретился с моим отцом взглядом.

– Она согласится, но не приедет. Приглашать ее – зря тратить время.

– Значит, ты не хочешь звонить ей?

Я задался вопросом, заметил ли он, что Коул пусть еле заметно, но вздрогнул.

– Не особенно. Нет.

Отец, размышляя, покрутил на коленях пульт.

– Ты не против, если ей позвоню я?

– Вы же с ней даже никогда не встречались.

– Знаю. И считаю, что пришло время это исправить.

Коул моргнул, словно решая, стоит ли продолжать этот спор. В итоге он закрыл книгу и встал. Ушел в спальню, принес оттуда листок бумаги и бесцеремонно бросил его отцу на колени. То была ближайшая к гневу эмоция, которую он когда-либо проявлял по отношению к моему отцу.

– Дорогой, как пожелаешь, – сказал он. Затем снова ушел в спальню и закрыл за собой дверь.

Я отложил ноутбук и, подавшись вперед, посмотрел папе в лицо.

– Зачем ты начал настаивать?

Он ответил не сразу. Какое-то время он сидел, поджав губы, и вертел в руках пульт.

– Мы семья, Джон. Мне кажется, хватит нам избегать ее.

– Ее никто и не избегает. Она сама не удосужилась появиться на свадьбе. Она сама два года назад не нашла чуть-чуть времени, чтобы увидеться с ним, когда на его день рождения мы приезжали в Нью-Йорк. Она сама…

Он поднял руку, останавливая меня.

– Джон, я все это знаю. Но у каждой истории есть две стороны.

Я встал и показал пальцем на коридор, куда ушел Коул.

– Хочешь сказать, это он виноват?

– Я не говорю, что кто-то там виноват. Просто… – Он вздохнул и потер пальцами лоб. – Иногда вещи сложнее, чем кажутся.

– Абсолютно ничего сложного в этой ситуации нет. Она слишком занята для того, чтобы уделять внимание сыну.

– Так ты предполагаешь, да, но откуда ты знаешь, что это правда?

– А какое еще может быть объяснение?

– Я не знаю, но мне кажется, нам пора прекратить строить предположения.

– Нет. Коул прав. Это зряшная трата времени.

– Ты когда-нибудь задумывался о том, какими были бы наши с тобой отношения, если бы твоя мама не умерла?

Вопрос меня ошарашил.

– А она здесь при чем?

– После твоего каминг-аута мы практически перестали общаться…

– Потому что ты не принял меня!

– Поначалу – да. Но я быстро остыл.

Я тяжело откинулся на диване.

– Пап, к чему ты ведешь?

– К тому, что я примирился с тем, что ты гей, гораздо раньше, чем тебе кажется. Но я не знал, с чего начать разговор. Я не знал, как все исправить.

– Ты не мог просто сказать «извини»?

– Иногда это тяжелее, чем нам хотелось бы признавать.

Я уставился на свои руки. Да, я знал, что смерть моей матери сблизила нас, но никогда не задумывался о том, насколько по-другому сложились бы вещи, будь все иначе. И я кивнул.

– Ладно. Так что ты ей скажешь?