Мальчик, сжав кулачок, бежит по пляжу.

– Мама! Я поймал трилобита! Я поймал трилобита!

"До того как Серега превратился в автомобиль…"

До того как Серега превратился в автомобиль,

мощный "пежо", о котором мечтать не мог,

он был ковром. Из него выбивали пыль.

Складывали в сундук. Защелкивали на замок.

Он был незряч. Но все же легко различал

наклеенные картинки из раньших времен.

Пароход "Маврикий" покидает одесский причал.

Царь Александр Третий на фоне трехцветных знамен.

Казак Крючковъ рубил немчуру в куски.

Носатый с пейсами спаивал русского, гад.

Если бы не картинки, Серега бы сдох с тоски.

А так лежал, свернувшись ковром, и был даже рад

спокойствию и темноте. Потом случился пожар.

Ковер ничего не чувствовал, но знал, что сгорел.

На миг Серега прозрел. Он был радужный шар,

летевший над грудой обугленных мертвых тел.

Потом все снова исчезло. Утро было свежо.

Кто-то громко смеялся. Где-то хлопнула дверь.

Тихий голос сказал Сереге: "Будешь черный "пежо".

Это классная тачка. Что, доволен теперь?"

"Беззубый безумец Шапиро идет, прижимая к груди…"

Беззубый безумец Шапиро идет, прижимая к груди

пару-тройку бесценных старинных томов.

Узнавая меня, машет рукой: заходи!

Хоть на пару минут заходи, хоть на тройку слов.

А я б и зашел, да больно квартира тесна,

от двери к дивану прорыто нечто вроде тропы.

Все заполнено книгами. Даже проем окна

наполовину заставлен. Нечто вроде толпы

бесцельных, бессмертных мыслей стоит вокруг

убогого ложа, застланного тряпьем.

Я бы зашел к тебе, мой безумный друг, —

жаль, что в доме твоем нечего делать вдвоем.

Впрочем, несколько лет у него жила медсестра

все из той же больнички для лишенных ума.

Глядя на старые книги, она говорила: "Пора

это убрать к чертям". Но убралась сама.

Одесса, июль 1954

Блеклый небосвод, неприбранный сад.

Настежь веранда. Семья у стола.

Пыльные портьеры вдоль окна парусят,

чайник остывает, и клеенка сползла.

Споров затейливые кружева.

Сплошь недомолвки. Как береглась

тайна! Почти непонятны слова,

но жесты не укрывались от глаз.

Тайна гнездится в скопленье забот,

в стопке газет, в шепотке по углам.

Бабочка летит на зеленый забор,

садится и складывается пополам.

Изнанка крыльев. Зубчатый край.

Такие же листья. Цветное стекло.

Плетеные кресла, встревоженный рай.

Все это в движенье – и все прошло.

О чем в пятьдесят таком-то году

спорили те, кто сегодня мертвы?

Какие надежды в дачном саду

кружились поверх моей головы?

Мы детям своим задаем теперь

те же загадки. Проснувшись в ночи,

я вспоминаю: распахнута дверь,

дедушка в кителе из чесучи,

круглые, в тонкой оправе очки,

на переносице тонкий след.

Прошлое сузилось, как зрачки,

когда в лицо направляют свет.

"Если б мне отрезало ноги, я бы уехал в США…"

"Если б мне отрезало ноги, я бы уехал в США".

Странная логика. Додик повторял это тысячу раз.

Папиросы в кармане, в спичечном коробке анаша.

Синие джинсы "Вранглер". По тем временам – класс.